Зона соприкосновения двух миров — мира оседлости и кочевого мира — традиционно, и вполне справедливо, рассматривается в качестве арены перманентно разворачивающегося конфликта/диалога двух сущностно различающихся культур. Кочевая жизнь — быстрая, мощная, напористая, но крайне нестабильная и подверженная внешним влияниям, сталкивалась здесь с жизнью оседлой — малоподвижной, инертной, устойчивой. По всей видимости, именно стабильность оседлости должна была восприниматься быстротечной кочевой жизнью в качестве основной угрозы своему существованию. Эпизодические набеги приводили к быстрому восстановлению и даже упрочению оседлости, а длительное утверждение кочевников на захваченных территориях приводило к достаточно быстрому растворению их в массе покоренного оседлого населения. Вязкость и инертность оседлой жизни при контактировании неминуемо индуцировались в кочевой мир, для которого потеря подвижности означала утрату основных козырей в предстоящих столкновениях с соперником. Напротив, едва ли не самой серьезной опасностью для оседлости должна 38 была как раз выступать нестабильность кочевого мира, невозможность сколько-нибудь точного прогнозирования/контролирования его инициатив. Этот аспект нескончаемого межкультурного диалога едва ли способствовал достижению его конечной цели — взаимопонимания. Если кочевники еще могли получать сколько-нибудь долговременную информацию о своем противнике/собеседнике, то сведения о кочевниках для оседлого населения имели лишь вероятностный характер, определяемый степенью «свежести» полученной информации и мерой доверия информатору. В соответствии с этим и степень проявления ксенофобических реакций (неуправляемость и непредсказуемость поведения противника неизбежно порождают страх) должна была быть ярче выражена именно среди оседлого населения.

Зауральская часть русской колонии в Сибири явилась типичным примером зоны взаимодействия оседлости, с одной стороны, и кочевой и полукочевой жизни, с другой. В соответствии с этим и военизированность начальной колониальной поселенческой структуры воспринималась исследователями как обычная реакция оседлости на кочевую угрозу. Однако проблема заключается в том, что наблюдавшаяся здесь в это время гипертрофированность защитных реакций (чрезмерность военно-оборонительной атрибутики у поселений и наличие элементов военной истерии у населения колонии) не может быть объяснена сколько-нибудь реальными основаниями. До середины XVII столетия кочевниками было совершено всего чуть более двух десятков набегов, причем бóльшая их часть приходилась не на русские колониальные поселения, а на инородческие ясачные волости. Не было в пределах русского заселения в Зауралье в это время и сколько-нибудь значительных и опасных выступлений местных инородцев. Косвенным подтверждением мифичности серьезной военной угрозы являются многочисленные данные о значительной степени нефункциональности военно-оборонительных атрибутов поселенческой структуры Зауралья. Это выражалось в плачевном состоянии острожного строения крупных населенных пунктов, в хронической нехватке служилого населения, а также в отсутствии минимально необходимого количества вооружений и боеприпасов. Подобные факты вызывали самую серьезную озабоченность у колониальной администрации и служили поводом к бесконечным челобитным на государево имя о помощи в восстановлении обороноспособности колонии. В современной историографии проблемы неадекватность реакции колониальной структуры на военную опасность либо не замечается вовсе, либо преувеличивается сам уровень этой опасности.

Вообще, чрезмерные защитные реакции возникают как следствие неспособности системы к адекватному и/или своевременному реагированию на опасные внешние или внутренние флуктуации. Сибирские инородцы, постоянно живущие в пределах русского расселения, 39 имели потенциальную возможность осуществления быстрой и неожиданной атаки на колониальное население. То же самое касается и кочевников, для которых в то время на территории Зауралья не было сколько-нибудь серьезных преград. Столь близкая угроза извне (со стороны кочевников) и изнутри (со стороны местных инородцев) должна была выглядеть еще более опасной, если учесть, что сообщения о возможных или уже свершившихся нападениях в пределах колонии хронически запаздывали. Абсолютное большинство таких сведений достигало управляющих органов колонии с опозданием как минимум в несколько дней. Совершенно очевидно, что в этих условиях никакой возможности адекватно отреагировать на чрезвычайные события не было.

Для системы, которая не контролирует ситуацию в режиме реального времени, жизненно необходимым становится наличие определенного временнóго ресурса, который позволял отреагировать на опасную ситуацию заранее. Система пыталась путем усиления информационных сигналов обнаружить следы возможного и опасного для нее будущего, которое неизбежно должно отбрасывать свои тени в настоящее. Это вынуждало систему реагировать на любые сведения о возможной угрозе, вне зависимости от их правдоподобности.

Без преувеличения доминирующей формой информационного обмена как внутри колонии, так и в ее связях с метрополией, стали слухи (любая непроверенная информация с претензией на полную достоверность). Из более чем 70-ти проанализированных нами слухов («вестей»), предупреждавших о несомненно («одноконечно») готовящихся набегах кочевников, лишь по 12-ти из них «вести» подтвердились. Причем доля подтвердившихся слухов составила всего около половины от общего числа совершенных набегов (чуть более двух десятков). Таким образом, подавляющая часть «вестей» работала впустую — на обеспечение защиты от отсутствующей угрозы. Если же учитывать любые сообщения, касавшиеся кочевников, их близких подкочевок, наличия их сакм (следов), вестей об откочевке их со своих кочевий «неведомо куды», появления подозрительных людей и т.п., каждое из которых вызывало тревогу в колонии, то легко представить себе ту степень настороженности, которой характеризовалось восприятие колониальным населением своей кочевой окраины. Для периодов обострения этой настороженности характерным явлением становятся так называемые «всполохи», когда тревожные вести о кочевниках (зачастую не имевшие реальных оснований) вызывали настоящую панику в колонии. Впрочем, с определенной степенью недоверия относились и к местным инородцам, жившим рядом с русским колониальным населением. В известном смысле «чувствительность» колониальной администрации к «шатости» инородцев была даже острее, чем по отношению к внешней угрозе со стороны кочевников (внутренние флуктуации всегда опаснее для стабильности системы, чем флуктуации 40 внешние). Любые проявления агрессии со стороны инородцев становились объектом внимания органов колониального управления и предметом активной административной переписки.

Поиск ростков опасного будущего в настоящем и их нейтрализация становится одной из специфических функций административной структуры. Проявлением этой функции, видимо, можно считать распространение института аманатов, или закладов, когда у вызывающих сомнение в благонадежности местных инородцев и кочевников брали временных заложников — «лутчих людей», что в определенной степени служило гарантом безопасности для колонии на ближайшее будущее. Еще более ярким примером «модификации будущего» в части нейтрализации его наиболее опасных для русской колонии тенденций была практика «охоты на ведьм», проявлявшаяся в поиске и искоренении «шатости про измену» в среде местных инородцев. Причем, думается, что значительная часть подобных «процессов» не имела под собой реальных оснований, хотя в существующих мнениях по поводу этих «кампаний» достоверность оснований сомнению не подвергается.

Русская колониальная структура Зауралья, настроенная на поиск в информационном шуме любых сигналов, могущих свидетельствовать о неблагоприятном для нее развитии событий в будущем, неявно попадала в ею же созданную информационную ловушку. Поиск подтверждений существования угрозы неизменно находил их, а психология осадного положения во все большей степени определяла мировосприятие и поведение населения колонии.