Проблема понимания письменного исторического источника традиционно представляется проблемой интерпретации его содержания. Вербально-письменная форма, в которой это содержание выражено, обычно не имеет альтернатив более адекватной фиксации данной исторической информации и в подавляющем большинстве случаев не требует особых объяснений. Однако рассматриваемые нами межевые документы, источник максимально по своему содержанию конкретный и почти не допускающий двоякого толкования, могут быть поняты и адекватно интерпретированы лишь в случае приемлемого объяснения именно формы отображения межевой информации.

Межевые документы (межевые, дозорные и писцовые книги, содержащие описи межей вкладных, пожалованных и надельных земель), будучи продуктом административно-фискального делопроизводства являются едва ли не единственным массовым источником XVII—XVIII веков, аккумулирующим в себе геопространственную информацию. Подавляющая часть межевой информации представлена линейным (вербально-письменным) способом на основе достаточно простого алгоритма: выступающие в роли ориентиров точечные географические объекты (отдельные деревья, пни, искусственные межевые знаки (столбы с гранями и ямы с угольем)), определенные участки линейных географических объектов (истоки, устья, броды, мосты), площадные объекты небольшого размера (болотца, озера, борки), соединенные векторами (иногда с указанием направления по странам света и расстояния в верстах). Известный тезис о невозможности адекватного отображения геопространственной (исходно нелинейной) информации линейным способом представляет для нас в данном контексте особый интерес и, собственно, ставит саму проблему интерпретации межевых документов.

Как и любой другой исторический факт, представляющийся современному исследователю необъяснимым или нелогичным, вербальный характер межевых описаний может быть объяснен лишь исходя из контекста, в котором данный факт является тривиальным. Прежде всего, должен быть поставлен вопрос о самой возможности графического отображения межевой информации. Иными словами, уровень картографического мастерства того времени должен был превышать некий предел, после которого ошибки, привносимые в межевую 85 информацию несовершенством картографической техники, уже не могли быть соизмеримы с искажениями, вносимыми в нее линейным способом ее фиксации.

Даже поверхностное знакомство с картографическим материалом рассматриваемого периода, так называемыми «чертежами», вполне может утвердить мнение о его неспособности сколько-нибудь адекватно отображать географические реалии. Действительно, примитивизм этих графических работ, выражающийся в значительных искажениях линейных и площадных размеров картографируемых объектов, не позволяет использовать «чертежи» для измерения площадей и расстояний [1]. В лучшем случае их можно считать лишь иллюстрациями, показывающими примерное расположение земельных угодий и населенных пунктов на некоторой территории. Все количественные и большинство качественных характеристик сопровождали чертежи в виде пояснительных надписей, либо появлялись в форме самостоятельных вербальных земельных описаний.

Межевые документы, вполне индифферентные к количественным и качественным показателям земель, описывают исключительно межи, эти земли обрамляющие и разделяющие. Очевидно, что неразвитость картографического искусства не могла здесь иметь столь отрицательных последствий как при описании земель. Требующая только достаточно «узнаваемого» обозначения ориентиров и примерного направления связывающих их векторов, межевая информация вполне успешно могла быть отражена графически уже имеющимися к тому времени картографическими средствами.

Самое раннее из дошедших до нас свидетельств о создании чертежей для межевых целей при отводе земель относится к концу XV века [2]. Однако из почти тысячи сохранившихся чертежей, созданных к началу XVIII века, лишь единицы посвящены межевым работам. Особый интерес представляет чертеж границ земель Пафнутьева монастыря, датируемый примерно 1660-м годом, где межевая линия представлена так, как видел ее автор: в виде чередования межевых ям, столбов и отдельных деревьев с вырубленными на них гранями. Ряд чертежей имели более условное обозначение межей в виде двойной линии, разделенной на равные промежутки, закрашенные через один черной краской [3]. Межевых чертежей этого периода, которые бы имели отношение к Западной Сибири, насколько нам известно, не сохранилось. Вместе с тем, существует свидетельство (правда, не вполне однозначно интерпретируемое) о том, что межевые книги могли сопровождаться их картографическим аналогом, которое относится к межеванию земель вотчины Далматова монастыря XVII — начала XVIII веков [4]. В этой связи, можно было бы предположить, что межевые книги — это своего рода гипертрофированные «легенды», т.е. вербальные пояснения к зафиксированной картографическим способом межевой информации. Однако, непропорционально низкая сохранность межевых чертежей по сравнению с доста­точно большим массивом сохранившихся межевых описаний, их раздельность, а также единичность свидетельств о том, что они могли составлять нечто единое, все же заставляет говорить о межевых документах как самостоятельном типе фиксации геоинформации. В пользу этого утверждения говорит также то, что межевая документация не могла быть и продуктом переложения графического изображения в текст — практики, расцениваемой исследователями в качестве широко используемой в XVII веке [5]. Для этого информация, содержа­щаяся в межевых документах, слишком конкретна и наглядна.

Таким образом, наличие формальной возможности (и даже единичные опыты) графического отображения межевой информации все же не привело к замене ею линейного способа фиксации. Причиной этому не могли служить какие-либо функциональные преимущества вербальных описаний. Обладая значительной избыточностью (как самой информации, так и средств ее отображения), межевые описания слишком громоздки и, как представляется современному исследователю, неудобны в плане восприятия их содержания. Однако действительно серьезным недостатком является то, что чрезвычайная конкретность межевой документации свела ее значение почти исключительно к местному уровню. В отличие от чертежей, практическое использование межевых описаний предполагало очень хорошее знание размежеванной местности. Чиновнику, не имеющему непосредственного отношения к этой территории, но вынужденному по долгу службы заниматься различного рода земельными спорами, практически невозможно было составить сколько-нибудь объективную картину дела, имея источником информации лишь межевые документы. Дело усугублялось еще и тем обстоятельством, что межевые описания не могли быть переведены в графическую форму, поскольку в них отсутствует необходимая для этой процедуры информация: о величинах углов поворота межевой линии в точках ее излома [6], а зачастую и о расстояниях между ориентирами. Все это не могло не вести к затягиванию решений по 86 земельным тяжбам, вызванному необходимостью сбора сведений по существу спора на месте от находящихся в тяжбе сторон и старожилов.

Оперируя объектами с часто недостаточно хорошо выделенными индивидуальными признаками, либо имеющими недолговременный характер и, во всяком случае, трудно локализуемыми в пространстве, межевые описания часто сами вызывали земельные споры, причину которых следует искать именно в ошибках, свойственных линейному способу фиксации геоинформации. Примерами подобных ошибок могут служить случаи, когда разные географические объекты носили одно и то же название (так, Ершовкой, служившей одним из межевых ориентиров, называли две различные речушки жители смежных Адбашского острога и вотчины Тобольского Знаменского монастыря [7]), либо, наоборот, один объект имел несколько наименований (так, речка Пиригримка Тобольской округи выступала в межевых описаниях также под именами Солянка и Московка [8]). Каждый из таких случаев вызывал необходимость разбирательства на месте, поскольку сами по себе межевые документы не могли сколько-нибудь ощутимо прояснить дело.

Слишком очевидная зависимость межевых описаний от конкретных географических объектов, не всегда к тому же устойчивых во времени, делала весьма уязвимыми межевые линии даже в случае нарушения хотя бы одного из межевых ориентиров. Достаточно привести вполне типичные для того времени сообщения о повреждении межевых знаков: «…стала сосна сухая, а на ней грань… и та сосна подгорела и пала, остался пень и у того пня вновь яма с угольем…», «…была яма с угольем и тоя яму занесло в большую воду землею…», «…в боль­шую воду те межи водою смыло, а глухое озерко заросло, а межевые талины посе­чены в давных годах…» [9]. Помимо воздействия стихии и времени, межевые ли­нии страдали (правда, относительно редко) и от умышленных действий самого че­ловека в виде взорания межей и истребления межевых знаков. Вполне очевидно, что при графическом способе выражения межевой информации каждый из межевых ориентиров был бы соотнесен со множеством других пространственных объектов и процедура его идентификации на местности была бы делом более простым.

Закрепление линейного типа отображения межевой информации, несмотря на очевидные его недостатки, могло иметь в качестве одной из своих причин и конъюнктурные обстоятельства, связанные, например, с недостаточным количеством профессиональных землемеров и картографов. Нередкое для рассматриваемого периода явление, оно особенно негативно сказывалось на колонизируемых окраинах, всегда испытывавших острую нехватку квалифицированных исполнителей различных нужд административного характера.

Для Западной Сибири XVII — начала XVIII века подтверждением дефицита квалифицированных межевщиков является перечень лиц, по «доезду» которых и проводилось размежевание земель. Это, как правило, нижние чины административной иерархии (обычно служилые казаки), либо люди, находящиеся на особом доверии у воеводской администрации (в основном тобольские и тюменские дворяне). Только в XVIII веке основная нагрузка по межевым делам легла на службу штатных землемеров окружного (уездного) и губернского уровней. Однако количество исполнителей межевых работ было непропорционально малым в сравнении с объемом обязанностей, входящих в их компетенцию. В связи с этим, рядовые дела, связанные с межеванием, затягивались на месяцы и даже годы.

Утверждение об острой нехватке квалифицированных межевщиков как одной из возможных причин закрепления вербального характера межевых описаний основывается на том факте, что по мере роста их профессионализма происходит постепенная смена традиций в отображении геопространственной информации. Уже ко второй половине XVIII века вербальность фиксации межевой информации теряет свое былое значение, уступая место картографическому способу. Вместе с тем, необходимо отметить, что общие тенденции в развитии картографического искусства XVIII века в сторону все большей абстрактности и схематичности графического изображения не могли сами по себе привести к резкому изменению способа фиксации межевой информации. По большому счету, ее графическое отображение, которому претит излишняя условность, так и осталось на уровне точности 87 допетровской эпохи. Иными словами, вряд ли «победа графики над словом» объясняется только функционально-практическими соображениями, т.е. «вдруг» открывшимися преимуществами картографического способа выражения геоинформации перед вербальным. Более того, наивно предполагать, что сущность такого сложного явления как способ отображения геопространственной информации определяется достатком или недостатком обычных «чертежщиков». На самом деле, конечно, эволюция способов фиксации реалий географического пространства является следствием эволюции форм пространственного восприятия.

Действительно, представляется весьма заманчивым попытаться увязать способ отображения межевой информации с особенностями пространственного восприятия. Имея в виду идеи французского этнографа А. Леруа-Гурана, выделявшего два типа восприятия пространства: путевое динамическое (характерное для кочевых и охотничье-промысловых культур) и радиальное статическое (присущее оседлой земледельческой и городской культурам), казалось бы естественным предполагать наличие такой связи по крайней мере для Западной Сибири, являвшейся зоной активной колонизации на протяжении почти всего рассматриваемого периода. Линейность отображения межевой информации здесь может быть интерпретирована как прямое следствие путевого или линейного восприятия пространства, предполагаемо доми­нирующего в колонизирующем социуме. Избыточность и громоздкость вербаль­ных межевых описаний в этом случае не должны восприниматься как существенный недостаток. Более того, динамика считывания линейно фиксированной геоинфор­мации, вызывающая возникновение в сознании последовательного ряда зрительных образов, очень точно имитирует саму процедуру путевого восприятия и, следовательно, претендует в данном случае на более аутентичное «прочтение». С потерей Западной Сибирью статуса колонизируемой территории ко второй половине XVIII столетия меняются форма пространственного восприятия и, соответственно, способ отображения пространственной информации.

Несмотря на всю привлекательность подобной логики, ряд обстоятельств все же заставляет отказаться от столь поспешных выводов. Во-первых, достаточно отчетливая оппозиция типов пространственного восприятия характерна лишь для обществ, находящихся на относительно примитивном уровне своего развития. В развитых обществах оба типа восприятия пространства сосуществуют, но проявляют себя в различных обстоятельствах. Линейное восприятие здесь не является альтернативой концентрическому и, в отличие от последнего, возникает не в населенных пунктах и других местах радиального расхождения привычных путей следования, а в самом пути. Это означает, что способности к фиксации, равно как и способности к «чтению», пространственной информации линейным и графическим способами должны были быть по меньшей мере равнозначными. Во-вторых, факт доминирования вербальных пространственных описаний даже в местах с плотным старожильческим населением в европейской части Русского государства также не позволяет серьезно говорить о сколько-нибудь существенной связи линейности пространственного восприятия и линейности фиксации пространственной информации.

Кажущаяся тупиковость перцептуального истолкования проблемы интерпретации межевых документов не должна смущать. Попробуем подойти к ее разрешению с другой стороны. Попытаемся объяснить не сам факт доминирования вербальных межевых описаний, а сопутствующее ему игнорирование средств картографии. Современный исследователь волей-неволей проецирует на прошлое систему нынешних стереотипов относительно восприятия пространства и способов его (пространства) репрезентации. Сегодня, например, стоит большого труда убедить себя, что карта не является естественным и даже самоочевидным атрибутом культуры, но есть исторически молодой способ отображения земной поверхности. Вместе с тем, все выше­изложенное как раз заставляет предполагать о доминировании в Русском государстве вплоть до половины XVIII века такой системы репрезентации пространства, при которой карта не воспринималась как изображение земли «сверху» и, следовательно, не принималась за практически полезную вещь. Вполне убедительная модель такой парадигмы в восприятии пространства была 88 предложена А.В. Подосиновым. Эволюция форм пространственного восприятия была представлена им в виде последовательной смены первичной и вторичной систем ориентации человека в пространстве.

Первичная ориентационная система характеризуется тем, что «субъект наблюдения полагает себя в центре наблюдаемого им мира, а все окружающие объекты воспринимает через призму их отношения к этой центральной точке (эгоцентрическое восприятие пространства)» [10]. Носитель этого типа пространственного восприятия «еще не вырван из окружающего его географического ландшафта усилием абстрагирующей мысли, не может еще мысленно взглянуть на землю как бы со стороны, с высоты птичьего полета» [11]. Отсюда вполне естественно вытекает «приземленность» вербальных межевых описаний, привязанность их к конкретной местности, к легко вызываемым в памяти зрительным образам, а, следовательно, к самому человеку. Находит свое объяснение и технология межевых описаний, имевшая определенную административно-правовую регламентацию. Вот как об этом свидетельствует выдержка из одного из писцовых наказов: «Всякие земляные дела делать перед собою, а для межевания от себя никого не посылать, книги писать перед собою набело, а вчерне книг не держать» [12]. Таким образом, межевые описания составлялись, по всей видимости, во время самого процесса межевания, являясь своего рода путевыми заметками, исключающими последующую генерализирующую обработку. Эгоцентрическое восприятие пространства объясняет и длительный период невостребованности картографии практикой. В рамках данной модели репрезентации пространства карта просто не могла быть объектом практического использования, поскольку носитель этого типа пространственного восприятия не видел на ней себя, не мог еще абстрагироваться от своего эгоцентра в процессе отражения пространства. Единичные случаи отвлеченного картографирования не могли преодолеть этого наследия архаики. В связи с этим, картографические источники вплоть до начала XVIII столетия имеют причиной своего появления не практические, а скорее иллюстративно-дидактические соображения.

Неквалифицированность межевщиков XVII — начала XVIII вв. и их последующий переход на профессиональную основу явились, с одной стороны, показателем, а с другой, фактором утверждения новой (картографической) парадигмы пространственного восприятия, или, пользуясь терминологией А.В. Подосинова, вторичной системы ориентации. Для ее возникновения нужна была «очень высокая степень развития отвлеченного геокартографического сознания, когда наблюдатель исключает из рассмотрения место своего пребывания как исходный пункт рассмотрения, как бы паря над землей и со стороны охватывая всю ее мысленным взором» [13]. Картографическая форма отражения пространства представляется сегодня столь естественной, а ее «внеисторичность» столь очевидной, что некритическое отношение к нашим собственным стереотипам стало причиной отнесения вербального характера межевых описаний к «необъяснимым» фактам истории, а стало быть, и поводом для написания настоящей статьи.

1. Кусов В.С. Картографическое искусство Русского государства. М., 1989. С. 3.

2. Там же. С. 5.

3. Там же. С. 23-25.

4. ТФ ГАТюО, ф. 156, оп. 2, д. 922, л. 7.

5. Кусов В.С. Указ. соч. С. 75.

6. Там же. С. 83.

7. ТФ ГАТюО, ф. 70, оп. 1, д. 1/1, л. 11.

8. ТФ ГАТюО, ф. 70, оп. 1, д. 86, л. 92.

9. ТФ ГАТюО, ф. 70, оп. 1, д. 1/1, лл. 47об-48; ф. 70, оп. 1, д. 86, л. 83.

10. Подосинов А.В. Ориентация по странам света в архаических культурах Евразии. М., 1999. С. 597.

11. Там же. С. 463.

12. Цит. по: Кусов В.С. Указ. соч. С. 82.

13. Подосинов А.В. Указ. соч. С. 605.