В. В. Пестерев
К ВОПРОСУ О СТЕПЕНИ РАЗВИТИЯ РУССКОЙ КАРТОГРАФИИ В XVI—XVII ВЕКАХ
В историографии, посвященной вопросам истории отечественной картографии, неизменно подчеркивается высокий уровень развития русской картографической традиции в допетровский период, вплоть до утверждения, что «на все случаи составлялись “чертежи”» [1]. Также считается, что хотя отечественная картография XVI—XVII веков и отличалась самобытным своеобразием, роль и значение ее в системе способов репрезентации географического пространства мало чем отличались от последующего времени и современности.
Довольно распространено мнение и о самом раннем бытовании русских карт. Весьма показательными в этом отношении представляются суждения видного историка русских географических знаний Д.М. Лебедева:
«…для XIII—XIV столетий мы можем высказать лишь общие соображения о большой вероятности существования русских “чертежей” и в эти отдаленные времена» [2]; «…хотя история и не сохранила нам чертежей XV—XVI веков…, мы все же имеем для XV в. хотя и косвенные, но весьма убедительные многочисленные доказательства их существования. Для XVI же столетия в ряде документов, дошедших до нашего времени, встречаются уже бесспорные ссылки на множество имевшихся в те времена рукописных чертежей…» [3].
Устойчивое представление о масштабности 73 картографических работ в рассматриваемый период и, в то же время, отсутствие материальных доказательств этого неизбежно приводят к нарушению логики суждений. Так, А.В. Постников отмечал, что
«в XVI—XVII вв. в России составление чертежей для обеспечения самых различных нужд быстро развивающегося феодального государства приобрело массовый характер, но большинство картографических материалов этого периода, к сожалению, не сохранилось [курсив наш — В.П.]» [4].
По-видимому первым историком, столкнувшимся с проблемой отсутствия картографического материала, был В.Н. Татищев. Он сетовал по поводу того, что
«царь Иоан, о котором в 1552 году сказуется, что земли велел измерять и чертеж государства сделать, однако ж чертежа оного нигде не видно…» [5].
Досаду по поводу низкой сохранности картографического материала выражают и большинство современных исследователей русской картографии. Всего от допетровской эпохи до нас дошло чуть более 900 графических произведений, подавляющая часть которых, впрочем, датируется второй половиной XVII столетия [6]. Кроме того, к картографии многие из них могут быть отнесены лишь с большой натяжкой. Они нарочито декоративны и в практическом отношении не функциональны.
В то же время, в допетровской Руси самое широкое распространение имели вербальные (текстовые) географические описания, представлявшие собой либо дорожники (описания дорожных маршрутов с указанием путевых ориентиров и расстояний между ними), либо описания земельных угодий с указанием их взаиморасположения (по местным ориентирам) и качественно-количественных характеристик. Обилие таких описаний не могло не обратить на себя внимание исследователей русской картографии. Поскольку тезис о высоком уровне развития русского картографического искусства под сомнение не ставился, наличие обширного корпуса текстовых документов, содержащих геопространственную информацию, приводило их к выводу, что практика переложения графического изображения в текст была едва ли не обычной для XVII столетия [7]. Правда, вопрос о целесообразности подобной процедуры так и не был поставлен.
Наряду с этим, фиксировались и другие малопонятные моменты, связанные, например, с игнорированием карт. Так, В.С. Кусов отмечал, что
«сохранилось немало текстов, снятых с иностранных карт или извлеченных из приложений к атласам и переведенных на русский язык… но не обнаружено ни одной карты, перечерченной в XVI—XVII вв. из западноевропейского источника с переводом на русский язык надписей и топонимов» [8].
Факты явного пренебрежения собственно картографическим материалом в допетровской Руси так и не стали предметом специального исследования. А.В. Постников, один из немногих, кто обратил внимание на данную проблему, даже пришел к выводу о некой цикличности в восприятии практической ценности картографии, когда «периоды преобладания карты сменялись периодами преобладания текста» [9]. Однако причины подобной цикличности восприятия так и остались невыясненными.
Несмотря на указанные выше затруднения, представление о развитом картографическом искусстве в допетровской России осталось общепринятым. По всей видимости, сравнительно частое употребление в отечественных источниках XVI—XVII веков термина «чертеж» являлось важнейшим и сильнейшим доводом в пользу тезиса о развитости русской картографии и снимало спорадически возникающие вопросы.
Однако в данном случае, видимо, можно говорить об имеющем место презентизме, когда семантический спектр современного термина «чертеж» экстраполируется на область значений этого термина в прошлом. Приведем лишь некоторые примеры, иллюстрирующие многозначность определения «чертеж» в рассматриваемый период, отсутствие его непременной связи с какими-либо картографическими произведениями.
Например, под сравнительно часто встречаемыми в межевых документах «чертежами» естественнее предполагать черчение на земле, т.е. само межевание, а не черчение на бумаге, т.е. карту. В этом отношении интересна заверительная подпись местных старожилов при межевании земель в окрестностях Углича в 1692 году:
«А на чертеже с нами окольные люди были Углецкого уезду Городцкого стану…» [10].
Под термином «чертеж» могли пониматься и пределы тех или иных территориальных (главным образом административных) образований. Так, в наказной памяти на строительство Красномысской слободы, датируемой 1674 годом, было указано, что
«для строения острожного и церковного и всяких жильцов дворового леса возить из за Исети реки з бору ис чертежу Шадринской слободы…» [11].
В самом конце XVII столетия в челобитной крестьян Новопышминской слободы указывалось,
«будто монастырского села Покровского крестьяне в их новопышминской слободы чертеже на зверей и птиц промышляют…» [12],
на что получили ответ монастырских крестьян, которые заявляли, что
«сверх же меж и чертежу в их пышминские крестьянские земли они не въезжают…» [13].
То, что термин «чертеж» мог изначально восходить к понятию границы, ограждающей определенную территорию, можно предположить из челобитной беломестного казака Ивана Лоскутникова и пашенного крестьянина Василия Пушинцова об основании Тамакульской слободы, датируемой 1686 годом:
«есть де за Пышмой в Верхотурской черте в степи… пустое порожее место и всякие угодья…» [14].
В этом смысле термин «чертеж» оказывается замечательным образом близким по целому ряду семантических спектров латинскому понятию «regio» и производному от него понятию «регион» [15].
Таким образом, термин «чертеж» в рассматриваемый период был полисемантичен, причем, основой его семантического спектра являлось представление о границе, содержащей и ограждающей освоенное пространство. По-видимому, под «чертежом» могли пониматься не только тем или иным способом ограниченные сегменты геопространства, но и средства их отображающие, как графические, так и текстовые. В этой связи, считаем необходимым обратиться к истории изучения важнейшего памятника допетровской традиции отображения геопространственной информации — так называемой «Книги Большому Чертежу».
Это произведение единодушно отождествляется с вербальным комментарием к некоему картографическому произведению — «Большому Чертежу». Однако, как и в случае с другими «чертежами», наблюдается все та же странность, а именно, отсутствие самого чертежа. Так, А.В. Постников отмечал, что
«”Книга Большому Чертежу” многократно копировалась в XVII—XVIII вв. и до нас дошло около 40 ее списков, в то время как ни одной копии ни Большого Чертежа, ни нового Большого Чертежа (редакции 1627 года — В.П.) не сохранилось до настоящего времени» [16].
Учитывая бытовавшую многозначность термина «чертеж», можно предположить, что «Книга Большому Чертежу» (по-видимому не случайно это произведение в ряде списков именуется как «Книга Большого Чертежа» и даже «Книга, глаголемая Большой Чертеж» [17]) есть не более чем вербальное описание 74 административно-территориального образования высшего уровня — самого Русского государства (которое, в данном случае, и выступает в качестве «Большого Чертежа»). А так называемый «список» с «Большого Чертежа», созданный в 1627 году и интерпретируемый сегодня как вербальное переложение ветхого и попорченного картографического памятника [18], есть не более чем копия с такого же вербального по форме произведения (семантика самого слова «список» заставляет понимать его именно в этом смысле).
В этой связи показательно замечание Д.М. Лебедева о том, что все
«попытки восстановить графически по тексту “Книги” хотя бы ориентировочно карту самого “Большого Чертежа” оканчивались неудачей» [19].
Отсюда становятся понятными попытки отдельных исследователей поставить под вопрос сам факт существования гипотетического «Большого Чертежа». Так, Б.П. Полевой считал, что «Большой Чертеж» – не одно произведение, а сборник карт, состоявший из маршрутных «чертежей с урочищ» и общего чертежа, имевшего, возможно, небольшие размеры и генерализированное содержание [20].
Даже если признать, что на основании собранных в «Книге» сведений была создана обзорная карта, она не могла быть ни чем иным, кроме как иллюстрацией. Во всяком случае, в практической деятельности использовать ее было невозможно. Крупнейший отечественный географ и специалист в теоретической картографии А.К. Салищев заявлял о принципиальной невозможности использования вербальных кадастровых документов XVI—XVII столетий (переписных, дозорных, межевых книг) для «непосредственного составления географических карт» [21]. Иными словами, создать функциональную в практическом отношениии карту на основе имеющихся географических сведений вербального характера было в принципе невозможно. Однако А.В. Постников утверждал:
«Если картографические материалы, создававшиеся при описаниях и измерениях землевладений, были крайне редки и фрагментарны и, естественно, не могли быть использованы при создании общероссийских карт, то сами текстовые описания, покрывая почти сплошь европейскую часть страны, представляли собой главный материал для обзорного картографирования» [22].
Кажущееся противоречие снимается довольно легко: если цели создания русских картографических источников были иные (скажем, иллюстративные или дидактические), то они действительно могли создаваться подобным образом. Правда, в этом случае количество таких произведений, в силу неприменимости в практической деятельности, вряд ли могло быть сколько-нибудь ощутимым. Практическая нефункциональность определяла и их примитивность.
По всей видимости, графическая форма представления географической информации в рассматриваемый период вообще не была востребована. А.В. Постников сделал довольно ценное замечание, не повлекшее, правда, за собой должных логических выводов:
«Возможно, что относительно меньшее дошедшее до нас количество чертежей по сравнению с другими историческими источниками объясняется в известной степени тем, что для людей, которым предназначались чертежи, в то время картографическая форма представления информации о местности была не так привычна и понятна, как текстовая» [23].
Можно ли увязать феномен особого отношения к картографии с чисто национальными особенностями пространственного восприятия или объяснить несовершенством картографической техники?
Средневековая русская и западноевропейская картография мало чем отличались друг от друга. По авторитетному мнению А.В. Постникова
«землемерные работы и составление карт земельных владений в этот период в Европе (XV—XVII вв.) проводились на таком же невысоком техническом уровне: господствовали чисто линейные измерения, а земельные планы… были крайне примитивными» [24].
Сколько-нибудь выраженное практическое направление (когда карта из сугубо иллюстративного средства превращается в информационно-практическое) европейская картография начала приобретать лишь в конце XV—XVI веках, и лишь к концу этого периода относятся труды Меркатора и Ортелия, заложившие основы картографии современного типа.
Процесс переосмысления назначения географических карт в начале нового времени не был серьезно зависим от состояния картографической техники. А.В. Постников отмечал, что
«картографирование в этот период [в XVIII столетии — В.П.] начиналось всегда с текстовых описаний местности, включавших и записи измерений, которые затем в камеральных условиях “переводились” в картографическое изображение. Эта методика была унаследована из предшествующей эпохи развития отечественной картографии, где карты… всегда были графическим изложением текста» [25].
Неизмеримо более высокое качество картографических работ XVIII столетия следует, таким образом, связывать не с совершенствованием картографической техники (мы видим, что она осталось, в целом, прежней) [26], а с изменением их функционального предназначения. Становясь все более востребованной чисто практическими интересами, отечественная картография уже с рубежа XVIII столетия очень быстро утрачивает свои декоративно-иллюстративные черты и становится похожей на картографию современного типа.
Итак, есть все основания предполагать, что под термином «чертеж» в рассматриваемый период (до конца XVII столетия) далеко не всегда понимались картографические произведения. В большинстве случаев раннего употребления этого термина, он обозначал либо некие территориальные образования (возможно, лишь административные), либо средства отображения этих образований (первоначально, как правило, в виде текста). Действительно, стоит только отказаться от прямого отождествления «чертежа» и карты, как многочисленные «мелкие» нестыковки, отмечавшиеся исследователями, найдут свое объяснение. Это и удивительно стабильная «несохраняемость» карт (с досадой констатируемая многими исследователями), это восхищение масштабом картографических работ, о котором якобы свидетельствует сохранившаяся опись «чертежам» царского архива 1575-1584 гг., где «чертежи» относительно небольших территорий занимали целые ящики [27], наконец, это многочисленные свидетельства о «ветхом» и «роспавшемся» состоянии многих «чертежей» [28]. Все это, по нашему мнению, говорит скорее в пользу текста, нежели карты. Собственно картографические произведения (довольно редкие в то время) вплоть до конца XVII столетия не были сколько-нибудь ощутимо востребованы практикой и носили скорее иллюстративно-дидактический характер (отсюда и их примитивность).
В течение XVII столетия, в связи с постепенным переходом к новой, картографической, парадигме пространственного восприятия, термин «чертеж» все чаще начинает употребляться применительно к графическим формам отображения геопространственных реалий, а с XVIII века утрачивает все другие смыслы.
ПРИМЕЧАНИЯ
- Богучарсков В.Т. История географии. – Ростов н/Д.: МарТ, 2004. –448 с. С. 83.назадЛебедев Д.М. Очерки по истории географии в России XV и XVI веков. М.: Изд-во АН СССР, 1956. С. 199.назадТам же. С. 17.назадПостников А.В. Развитие картографии и вопросы использования старых карт. – М.: 1985. –206 с. С. 133.назадЦит. по: Постников А.В. Развитие крупномасштабной картографии в России. – М.: 1989. –229. С. 19.назадКусов В.С. Картографическое искусство Русского государства. М.: Недра, 1989. С. 10.назадСм. напр.: Кусов В.С. Указ. соч. С. 10.назадКусов В.С. Указ. соч. С. 75.назадПостников А.В. Развитие картографии… С. 16.назадЦит. по: Кусов В.С. Указ. соч. С. 27.назадШФ ГАКО, ф. 224, д. 3223, л. 1.назадТФ ГАТюО, ф. 156, оп. 2, д. 1107, л. 15.назадТам же. Л. 15 об.назадШФ ГАКО, ф. 224, д. 47, л. 21 об.назадЗубков К.И. Концепт региона в геополитическом измерении // УИВ. 1996. №3. С. 23.назадПостников А.В. Развитие картографии… С. 133.назадЛебедев Д.М. Указ. соч. С. 221.назадБогучарсков В.Т. Указ. соч. С. 82.назадЛебедев Д.М., Есаков В.А. Русские географические открытия и исследования с древних времен до 1917 года. – М.: Мысль, 1971. –516 с. С. 93.назадПостников А.В. Развитие крупномасштабной картографии… С. 20-21.назадЦит. по: Лебедев Д.М. Указ. соч. С. 210.назадПостников А.В. Развитие картографии… С. 129.назадТам же. С. 133.назадПостников А.В. Развитие картографии… С. 129.назадТам же. С. 145.назадПрактика непосредственного вычерчивания (без промежуточного текстового описания) на «геометрическом столике» — мензуле — появляется лишь в конце XVIII столетия.назадЛебедев Д.М. Указ. соч. С. 210-212.назад«Ветхое» и «роспавшееся» состояние многих чертежей предполагает их активное использование в практической деятельности. Однако картографические источники того времени нефункциональны, следовательно, едва ли в данном случае речь идет о картах.назад
Пестерев В. В. К вопросу о степени развития русской картографии в XVI—XVII веках // Вестник Курганского университета. — Серия «Гуманитарные науки». — Вып. 2. — Курган: Изд-во Курганского гос. ун-та, 2006. — 222 с. — С. 72-75.
