Едва ли можно оспаривать тезис о том, что организация населения в колонизуемом пространстве зависит не столько от объективных и имманентных последнему свойств, сколько от того, каким образом это пространство конституируется конкретным субъектом, будь то социальная группа или общество в целом. Само же это конституирование (сопровождающееся созданием соответствующих геопространственных образов) происходит путем сложного нелинейного наложения селективно выделяемой из среды информации и установок самого субъекта (в том числе его надежд, опасений и страхов). Таким образом, поведение колонизующего общества, как информационно зависимой системы, может направляться не только реальными характеристиками осваиваемой территории, но и ее фантомными отображениями-репрезентантами.

Первые полстолетия своей истории зауральская часть русской колониальной структуры в Сибири испытывала довольно серьезное, на наш взгляд, воздействие таких фантомных геопространственных образов. Основой их формирования стали не совсем адекватные представления, сложившиеся в Московском государстве относительно сибирской государственности (мы не будем здесь дифференцировать это понятие и затрагивать проблему взаимоотношений Сибирского ханства с другими инородческими (прото)государственными образованиями в Зауралье, например, Пелымским княжеством).

Сибирская государственность долгое время находилась на периферии внимания Московского правительства. Эпизодические торговые и дипломатические сношения конца XV — второй половины XVI столетий не приводили к необходимости формирования более глубокого и всестороннего образа этой территории. Более того, даже отношения подданства Сибирского ханства Москве, оформившиеся в середине XVI века, во многом являлись фактом лишь сугубо титульного свойства (позволили соответствующим образом расширить титулатуру русского государя), но так и не стали основанием для более близкого их знакомства. С 70-х гг. XVI века, после слома де-факто вассально-даннических отношений, и без того аморфный и слабо выраженный образ Сибири в глазах Москвы стал приобретать черты, ему ранее явно не присущие. Внешнеполитические неудачи Русского государства и внутренняя нестабильность негативно отражались на способности московского правительства к адекватной оценке собственных возможностей. По мере нарастания неуверенности в себе, происходил процесс наделения сибирской государственности такой степенью могущества и силы, которыми она в реальности не обладала. Даже несмотря на появившуюся у Москвы после похода Ермака уверенность в своих силах, страх перед местным населением был характерен для всего процесса организации русского населения на территории Зауралья. «Посмертное», фантомное, существование сибирской государственности оказывало вполне реальное воздействие на поведение правительства и колониальной администрации.

Интересно, что Москва, наделяя страшными чертами местное население, также пытается надеть личину, если не в попытке напугать своих визави, то хотя бы скрыть свою слабость и неуверенность. Так, например, при строительстве первых сибирских городов инородцам воспрещалось находиться в строящемся городе и вообще запрещались тесные контакты их с русскими («а стояли бы под городом, а в город их не пущать, покаместа город укрепится, чтоб и[м] людей государевых не смечать» [1, с. 341]). При всем этом, инородцы активно участвовали в острожном и городском строительстве: им надлежало «лес ронить и привозить под город» [1, с. 348].

Очень быстро эта закрытость и недоверие выросли в целую стратегию по искажению реального образа русской колонии в глазах инородцев и иноземцев. Так, в царской грамоте тюменскому воеводе Григорию Долгорукому от 31 августа 1596 года указывалось: «…как бухарские или нагайские торговые люди с торги на Тюмень приедут… и в тое б пору у вас в городе и в остроге было людно, и служивые люди: литва, и казаки, и стрельцы стояли с ружьем, и приставов к тем послам приставливали из служилых людей… А того б есте над бухарцы и над нагайцы велели смотреть и берегли накрепко, чтоб бухарцы и нагайцы в городе никаких крепостей и людей не рассматривали и не лазучили, и с русскими людьми и с татары, опричь торговли, никоторых разговорных речей не говорили, и нужи б они сибирские никоторые не ведали; а рассказывали б бухарцам и нагайцам, что сибирские города добре людны и ничем не нужны…» [2, с. 176-177]. О том же читаем в государевой грамоте на Тюмень от 30 октября 1623 года: «…будет в Тюмень ис которых колмацких улусов или Алтыновы послы учнут приходити, и вы б им велели быти у себя за городом, где пригоже, в шатре или где на дворе за городом, а не в городе. А те поры было б у вас людно и стройно и бережно во всем, а не оплошно ни в чем» [2, с. 357]. Такие же ограничения касались и иноземных торговцев: «А как приедут з базаром, и в те поры б у вас в городе однолично во всем было бережно, и крепостей им росматривать отнюдь не давали и долго их в Тюмени не держали» [2, с. 357]. При отправке обратно посланника царевича Девлеткирея в 1637 году тарский воевода велел его «с торговыми бухарцы вести пустыми и крепкими месты и того беречи накрепко, чтобы те Девлеткиреев посланник и бухарцы ничево не росматривали и не розведывали. И провожаючи… велел в них выведывать всякими мерами ласкою: прямо ль Дивлеткирей, Кучумов внук, присылал того посланника своего Баянка с прямою правдою, что хочет он быть под твоею государевою царского величества высокою рукою, или он присылал чево высматривать и розведывать и не татар ли присылал подзывати» [2, с. 520].

В период Смуты необходимо стало скрывать не только и не столько то, что происходило в колонии, сколько то, в каком состоянии оказалась метрополия. Любая информация о происходящем «на Руси», ставшая достоянием инородцев, расценивалась как признак «воровской шатости и измены». Весной 1609 года писал на Верхотурье с соляного промысла Ворошилко Власьев: «…приходили де к нему Ворошилку из Неглу с верх Сосвы реки Верхотурского города уезду ясачной вагулятин Цыба Албаутов да Пелымского города уезду сосвинской же вагулятин сотников Кумысов сын Андрюшка, и распрашивали де у него Ворошилка те вагуличи про русские вести, и про запасы, и про однорядки, и сколько де у тебя наемных людей и много ли пищалей… а про русские де вести ты Ворошилко нам не сказываешь, и мы де про русские вести и сами ведаем, что на Москве русские люди меж собою секутся… Да Кумычев же де сын Семеика, приходя с Сосвы на Туру реку, по юртам у ясачных татар и у вагулич про русские вести проведывает… неведомо для чего» [2, с. 246].

Летом 1612 года в Пелым поступила информация, «что приехали с верх Лозвы, с Вишеры, вагуличи в 110 Пелымской уезд в Сынкину сотню к Сынке к сотнику с товарищи для воровского совета и умышления; а говорят де они пелымскому сотнику Сынке: с нас де сего году ясаку не хотели взять, а хотели де нас лозвинских и вишерских вагулы на Русь в войну везти…» [2, с. 261]. Подобная интерпретация инородцами событий в метрополии привела к тому, что по словам одного информатора «хотят де вагуличи в сибирских городех воевать, чем де нам итти на Русь воевать в войну… государя де ныне на Москве нет, ныне де одни в Сибири воеводы, а людей де мало русских во всех сибирских городех» [2, с. 261].

Повышенная тревожность и мнительность со стороны русской колонии в Зауралье обусловили и ее четко выраженную военизированную окраску, обычно связываемую в историографии с кочевой угрозой (кучумовичи, ногаи, чуть позже калмыки). Однако в пределах рассматриваемой территории кочевниками до середины XVII столетия было совершено всего чуть более двух десятков набегов, причем, бoльшая их часть приходилась не на русские колониальные поселения, а на инородческие ясачные волости. К тому же колониальная поселенческая структура в массе своей была уже подготовлена в военном отношении к периодам обострения ситуации, а не возникала в результате этого обострения (исключением является постройка острогов у ряда слобод в конце 20-х — 30-е гг. XVII в.). Не было также в пределах русского заселения до 60-х гг. и сколько-нибудь значительных и опасных выступлений местных инородцев (по крайней мере осуществившихся).

Итак, не следует преувеличивать реальную угрозу русской колонии в Зауралье. Более того, документальные данные показывают, что поселенческая структура Зауралья, несмотря на ее отчетливо военную окраску, фактически обходилась без различного рода укреплений, поскольку многие из них не были функциональны (хотя подобные факты вызывали самую серьезную озабоченность у колониальной администрации и служили поводом к бесконечным челобитным на государево имя о помощи в восстановлении обороноспособности колонии) [3, с. 69-72]. Помимо плачевного состояния острожного строения крупных населенных пунктов Зауралья, последние отличались и недостаточным количеством служилого населения, а также хронической нехваткой вооружения и боеприпасов [3, с. 72-74].

С одной стороны, значительная степень нефункциональности военно-оборонительных атрибутов поселенческой структуры Зауралья косвенно подтверждает наши выводы о мифичности серьезной военной опасности по меньшей мере до 60-х гг. XVII столетия. Но с другой стороны, наблюдавшаяся на этом фоне «психология осадного положения» у колониальной администрации (а возможно в какой-то степени и у рядового населения) приобретает явно патологический оттенок.

Вообще, чрезмерные защитные реакции возникают не только в ответ на мнимые угрозы, но и в качестве некоего общесистемного явления — как следствие неспособности системы к адекватному и/или своевременному реагированию на опасные внешние или внутренние флуктуации. Причем, неспособность эта может быть вызвана как свойствами элементов этой системы, так и особенностями протекания информационных потоков между ними. На наш взгляд, именно специфика информационных взаимосвязей в колонии сыграла решающую роль в том, что поселенческая структура здесь имела выраженную военную окраску (функциональность ее принципиального значения не имеет).

Сибирские инородцы, постоянно живущие в пределах русского расселения, имели потенциальную возможность осуществления быстрой и неожиданной атаки на колониальное население. Мало того, что большинство крупных населенных пунктов Зауралья были функционально связаны с местным населением, а локализация их в известной степени определялась его расположением, многие представители инородческих военизированных образований (главным образом татарских), входя в колониальный военно-служилый контингент, постоянно жили в городах или подгородных юртах.

Что касается кочевников, то для них на территории Зауралья не было сколько-нибудь существенных преград ни географического, ни информационного характера. Места их традиционных кочевий часто лежали уже в пределах сферы влияния Русского государства, нередко расстоянием всего в несколько дней пути от сибирских городов и слобод. Сначала ногаи, кучумовичи, а затем и союзные последним калмыки предпочитали кочевать по среднему течению рек Ишима и Тобола, а также по притокам последнего — речкам Абуге, Ую и Тогузаку, в 6-10 «днищах» от Тюмени. Места традиционных зимовий, как правило, уже находились в 3-7 днях пути или ближе.

Иногда места кочевий почти вплотную приближались к окраине русского заселения. Так, летом 1601 года появились сведения о намерении ногайцев и казахов к осени прикочевать на Исеть реку в Пускурскую волость тюменского уезда [2, с. 198]. Весной-летом 1605 года «от Тюмени за полтора днища», на устье реки Суери, кочевал со своими людьми царевич Азим [2, с. 223]. О близкой подкочевке калмыков сообщали из Туринска в 1614 году [2, с. 269]. В июле 1628 года стало известно, что «многие колмацкие люди… кочуют от города от Тюмени за три днища и ближе» [2, с. 395]. В зиму 1628-1629 гг. Чокур тайша собирался «итти зимовать на Тобол выше Тюмени» [2, с. 397]. В 1632-1634 годах, в период обострения отношений с калмыками, последние фиксировались на реках Пышме, Исети, Суери [2, с. 462-464, 466-469, 488-490].

Столь близкая угроза извне (со стороны кочевников) и изнутри (со стороны местных инородцев) должна была выглядеть еще более опасной, если учесть, что сообщения о возможных или уже свершившихся нападениях в пределах колонии хронически запаздывали.

Так, 6-го июля 1612 года пелымский воевода П. Исленьев по «пыточным речам» вогула Тахтанской волости Енбахты узнал, «что вишерцы и лозвинцы собрався все больше двухсот человек дорогу прочищать к Пелымскому городу, а ходу де тою дорогою к Пелымскому городу три дня, и пришед де им на Пелымку реку, сходиться с кондинцы и со всею землею, и из пелымских изо всех волостей итти к ним же в скоп, а срок положен у них, как прийти к Пелымскому городу, от того числа три дня… и они де для того приговору меж себя идут все за один всеми землями Пелымской город воевать» [2, с. 262-263]. В Тобольске эта информация стала известна не ранее 12-го июля, поэтому Пелым (состояние крепостного строения которого в это время оставляло желать лучшего) практически не имел временнoго ресурса для подготовки к защите города.

Хроническое запаздывание жизненно важной информации было характерно и для сведений о кочевниках. Приведем несколько примеров.

Шестого августа 1608 года писал на Тюмень уфимский сын боярский Иван Каловский, что был он в Каратабынской волости 21-го июня, «и того ж де числа пришли в Каратабыньскую волость нагайские торговые люди… а сказали ему в распросе: послал де Урус мурза резвых воинских людей 200 человек под Тюмень… а сам де Урус мурза идет под Тюмень после их, а с ним воинских людей 2000 человек» [2, с. 243].

Четвертого июля 1629 года «прибежали на Тюмень тюменские юртовские и тарханцы, служилые люди и 111 ясашные татаровя с Ишима реки с промыслу з бобров… а видели они сакму воинских людей, перевезлись из за Ишиму на сю сторону… а гораздо де их много по каменю шли, а дорогу в пол колена выбили, а видели ту сакму июня в 23 день» [2, с. 415].

Семнадцатого июня 1635 года под Верхнюю Ницынскую слободу «приходили изгоном воинские колматцкие люди и государевы изменники тарские и тюменские татаровя Кочашко Танаторов с товарищи и слободы пожгли, и скот отгнали, и полон поимали» [2, с. 494]. В Тобольске об этом стало известно не ранее 27 июня, и лишь третьим июля датируется указание из Тобольска в Нижнюю Ницынскую слободу о мерах предосторожности по этим «вестям».

Третьего августа 1647 года в Нижнюю Ницынскую слободу пришли вести с Пышмы от уфимского ясачного татарина, что «идут де войною калмацкие люди под Тюмень и на слободы по смете человек с полторасто, а идут де они легким делом, а как он их видел, тому девятой день» [2, с. 607].

Четвертого августа того же года «прибежал ис поля в Ирбицкую слободу ирбитцкой оброчной крестьянин Микитка Антипин, а в роспросе сказал…: был де он Микитка с товарищи у Исети реки на усть Суварыша речки на рыбной ловле, и июля в 30 день нашли на их станы калматцкие воинские люди… и всех де калмытцких людей по смете будет ста с полпята, а куды они идут: под Тюмень или под слободы, про то им неведомо; а от Ирбитцкие слободы до тое речки до усть Суварыша коньми ехать дни два» [2, с. 607].

Приведенные случаи весьма красноречивы: «вести» опаздывали как минимум на несколько дней. Совершенно очевидно, что в этих обстоятельствах управляющие органы колониальной структуры просто не имели возможности адекватно, а главное своевременно, отреагировать на чрезвычайные события.

Для системы, которая не контролирует ситуацию в режиме реального времени, жизненно необходимым становится наличие определенного временнoго ресурса, который бы позволил отреагировать на опасную ситуацию заранее. Система пыталась путем усиления информационных сигналов обнаружить следы возможного и опасного для нее будущего, которое неизбежно должно отбрасывать свои тени в настоящее. Это информационное усиление породило особый способ получения сведений о происходящем в колонии — посредством слухов.

Слухи (любая непроверенная информация с претензией на полную достоверность) были без преувеличения доминирующей формой информационного обмена как внутри колонии, так и в ее связях с метрополией. Любое сообщение, имевшее отношение к безопасности колонии, вне зависимости от правдоподобности (так, в ноябре 1645 года настоящую панику вызвала весть о сборе калмыков «со 100000», которые «хотят итти войною» [2, с. 592]), воспринималось как совершенно достоверное (т.е. за ним следовали определенные административные действия). Вместе с тем, из более чем 70-ти проанализированных нами слухов («вестей»), предупреждавших о несомненно («одноконечно») готовящихся набегах кочевников, лишь по 12-ти из них «вести» подтвердились. Причем доля подтвердившихся слухов составила всего около половины от общего числа совершенных набегов (чуть более двух десятков). Таким образом, подавляющая часть «вестей» работала впустую — на обеспечение защиты от отсутствующей угрозы. Если же учитывать любые тревожные сообщения, касавшиеся кочевников, их близких подкочевок, наличия их сакм (следов), вестей об откочевке их со своих кочевий «неведомо куды», появления подозрительных людей и т.п., каждое из которых вызывало тревогу в колонии, то легко представить себе ту степень настороженности, которой характеризовалось восприятие колониальным населением своей кочевой окраины.

Со значительной степенью недоверия относились и к местным инородцам, жившим рядом с русским колониальным населением. В известном смысле «чувствительность» колониальной администрации к «шатости» инородцев была даже острее, чем по отношению к внешней угрозе со стороны кочевников (внутренние флуктуации всегда опаснее для стабильности системы, чем флуктуации внешние). Любые проявления нелояльного поведения со стороны инородцев становились объектом внимания органов колониального управления и предметом активной административной переписки. В практике последней даже появилась особая формула: в инородцах «шатости велеть проведывать всякими мерами тайно всякими людьми».

Так, пелымский воевода П. Исленьев отписывал туринскому воеводе Ф. Акинфову, что 27 июня 1612 года «извещала пелымского стрельца Титка Иванова жена Оленка Яковлева дочь на пелымского ясачного вагулятина на Янкилдейка Микирова… что пришел тот Янкилдейко к ней на двор с утра, и она ему Янкилдейку стала говорить, что де тебе дело ко мне ходити на двор; и тот… Янкилдейко стал ей говорить: много де ты расшумелась, ужо де будем мы вас стрелять; а в те поры была у нее на дворе пелымского пушкаря Данилка Юрьева девка, и та де девка его Янкилдейка бросила щепою и излаяла, что де ты так говоришь, и тот Янкилдейко стал девке говорить: а тебя де мы сожжем…» [2, с. 261]. Именно этот извет стал основой раскрытия целого «заговора» инородческого населения Пелымского, Березовского и Верхотурского уездов против русского колониального населения.

Констатировавший шатость в тюменских и туринских татарах, приказчик Чубаровой слободы М. Харламов отписывал в Туринск в начале 1630 года о таком случае: «…приехал с Тюмени Туринского острогу жилец плотник Тренка Оксенов, а сказал: как де он ехал на Тюмень в санех, и встретил на дороге дву татаринов на санях… и как де розезжалися, и ево излаяли по руски матерным, и учали говорить: ужо де головы посечом всех руских мужиков, а плетью по саням стегают по Тренькиным» [2, с. 427]. По всей видимости, настороженность по отношению к инородцам в отдельные периоды достигала такого уровня, когда любые случаи неприязненных отношений между ними и русским населением автоматически подпадали под определение «шатости».

Впрочем, даже нейтральные и во многом вполне лояльные высказывания местных инородцев могли стать предметом административного разбирательства. В 1630 году татарин Аккана, находясь у чубаровского крестьянина А. Федорова и «розговорясь про Ермака, про сибирское взятье, говорил, что ужо де тушман будет, русские де люди все пропадут… и они де ево Аккана спросили: какой тушман откуды будет; и он де им сказал на отбой, что колмаки будут» [2, с. 426]. Эта на первый взгляд совершенно невинная беседа закончилась допросом у приказчика и перепиской с туринским воеводой. Все это, конечно же, свидетельствовало о слабости колониальной администрации и неспособности ее к адекватному восприятию обстановки, поскольку вынуждало реагировать ее на любые сведения о возможной угрозе.

Сам способ получения этой информации детерминировал не только значительные искажения при ее передаче, но и некритическое отношение к ее интерпретации. Относительно частым явлением становятся так называемые «всполохи» — часто не имевшие реальных оснований тревожные вести, вызывавшие панические настроения в колонии.

В начале июля 1607 года стало известно на Тюмени 112 от юртовских татар, «будто перевозилися Алеевы люди через Туру реку, ниже Тюмени» и «по тем вестем посылали на усть Тоболу проезжую станицу; и те вести пролгалися, не бывало ничего» [2, с. 233].

Летом 1625 года в Верхотурском и Туринском уездах появились слухи, что «на Невье в поле збираютца вогуличи вместе со всем скопом и з женами и з детьми, а про то де на Невье руские люди думы в них не ведают, для чево они вместе копятца» [2, с. 374]. Об этом же писали крестьяне Невьянской волости в челобитной на царское имя, где указали, что «в нынешнем де во 133-м году июня в 21 день верхотурского де ясаку и Туринского острогу ясашные тотаровя и вагуличи, которые живут по рекам по Нейве, и по Нице, и по Режу, из юртов выехали вон з женами и з детьми, и собираютца де те вагуличи и тотаровя на Аять озеро, а ездят де они на то озеро человек по 5, и по 6, и по 10, а где они, едучи на то озеро, станут варить каши или ночевать, и на тех де станех те вагуличи и тотарове стружут стрелы и желесца стрельные делают сами; и приезжают де те вагуличи и тотарове с Ояти озера под Невьинскую слободу ночью и из утра рано подсматривают по 10 и по 15 человек, и те крестьяне видают их многих» [2, с. 375]. Туринский воевода, видимо имевший какие-то сомнения в достоверности этих сообщений, указал проверить «все ли есть тотаровя по юртом. И июля в 6 день толмач Беляйко Иванов в Туринской уезд ездил и, приехав, в роспросе сказал, что туринские татаровя и вагуличи живут все по своим юртам, а в отъезде никово нет» [2, с. 375].

В конце июля 1629 года приказчик Красной (Нижне-Ницынской) слободы Остафий Михалевский отписывал тюменскому воеводе: «В нынешнем во 137-м году июля в 24 день зделали всполох есашные епанчинской татарин Тиугелдейко Мучнев да Иленского города татарин Чекмаметко Турубаев, даючи вести ночию по юртам иным татарам и на Чюбарово, и в Ницынскую слободу, а сказали, что погромили идучи ис Ката[я] колмацкие люди Букшурских волостей татар на Утеше озере… и, языков побрав, идут в Тюменской да в Епанчинской уезды под государевы слободы. И я по тем вестям их велел крестьяном собратца в острог… а сам хотел допряма проведать, взяв с собою Обуховых юрт татар… в подъезды ездил полтора днища, откуды и чаяли приходу, и на Чюбарово заезжал, про те вести допрашивал, откуды им те вести были; и приказной Чюбаровской Михайло Харламов призывал ис татар епанчинских лутчево татарина мурзу Гилдея Килдибаева, и он сказал: те де татаровя ложно всполох сделали» [2, с. 415-416], на основании чего О. Михалевский просил «о том велеть сыскать, для чево они такой всполох зделали, не было бы у них каково заводу…» [2, с. 416]. В процитированном документе показательна реакция слободского приказчика на тревожные вести. С одной стороны, они заставили его совершенно определенно прореагировать на них («велел крестьяном собратца в острог»), но с другой, вызвали столь же определенную реакцию недоверия («а сам хотел допряма проведать»).

Распространенность «всполохов», часто не имевших реальных оснований, еще более наглядно показывает реакция приказчика той же Нижне-Ницынской слободы Ивана Венгеровского на вести о нападении калмыков на Тюмень осенью 1634 года, на этот раз подтвердившиеся: «И я тому не веречи (! — В.П.), с Ницы на Тюмень… писал, чтоб допряма про тех про колматцких воинских людей проведать, и на Тюмень ницынских служилых людей дву человек конных казаков… послал» [2, с. 488-489]. Подобную реакцию мы видим и у атамана Ишимского острога Юрия Воеводского на сведения очевидцев нападения калмыков на Тебендинскую, Коурдацкую и Верх-Вагайскую волости в ноябре 1631 года: «И он де Юрей, не поверя им (! — В.П.), посылал с Ишимской заставы служилых людей и татар в подъезд; и служивые де… люди и татаровя, приехав ис подъезду, сказали ему то же» [2, с. 448].

Однако не всегда разумное недоверие к поступающей тревожной информации могло пересилить страх перед «воинским приходом», что приводило иногда к совершенно курьезным случаям. В декабре 1645 года по Ницынской, Киргинской и Чубаровской слободам пронесся слух о том, что «декабря де в 1 день пришед многие колмацкие люди Мурзинскую слободу осадили и многих русских людей в полон поимали», в результате чего чубаровский приказчик срочно запросил прислать из Туринска служилых людей для «обереганья» слободы [2, с. 593]. Как вскоре выяснилось, «в Мурзинской слободе гулящие люди и крестьяне билися кулаки и подрались, и услышав ту драку, иные гулящие люди 2 человека, а не розведав подлинно, почаяли приходу колмацких людей и, прибежав в Невьянской острог, сказали прикащику Илье Бакшееву, что колмацкие люди Мурзинскую слободу повоевали; а под Мурзинскую де слободою воинские люди не бывали, и на Невье тех гулящих людей ныне сыскивают…» [2, с. 594]. В 1672 году прокатилась тревожная весть о «воинском приходе» калмыков и башкир под все ту же Мурзинскую слободу из-за ошибочного принятия бежавшего с поля табуна лошадей за набег «воинских людей» [3, с. 87].

Иногда ложные «всполохи» охватывали не только значительную часть колониальной поселенческой структуры, но и докатывались до Москвы. По отписке Тагильского приказчика Андрея Перхурова на Верхотурье следовало, что в начале декабря 1645 года калмыки «повоевали» новую Благовещенскую слободу. В начале следующего года эти вести стали известны в Москве, а оттуда в Тобольске. 31 марта 1646 года тобольский воевода кн. Григорий Куракин в своей отписке выговаривал туринскому воеводе кн. Петру Барятинскому, он «де о тех вестях для чево в Тоболеск не писал»? [2, с. 596] Последний несколько обиженно отвечал: «…в Туринском уезде в Благовещенской слободе колматцких людей и вестей отнюдь не бывало, и ложно о вестях писать ни в которые городы нечево» [2, с. 596].

Временами «всполохи» вызывали судорожные, и по большому счету бессмысленные, попытки обороны: «…как де изменили Березовского уезда все ясашные люди (осенний «процесс» 1607 года над инородцами — В.П.), и они де в те поры на Березове сидели в осаде два месяца, и около города ров копали, и во рву острог ставили, и город крепили…» [2, с. 240]. Во время инородческих волнений 1612 года: «И он де Петр (пелымский воевода Петр Исленьев — В.П.) на Пелыме на посаде половину посадских дворов велел сломати и острогу велел убавити, потому что острогу осадити не кем…» [2, с. 263]. В 1625 году «на Верхотурье и в Верхотурском уезде, на Тагиле и на Невье, учинился всполох по вестям от колмацких людей, и в тот сполох на Тагиле поставили острог около наших житниц, а надолбы не поставлены и ров не выкопан, а на Невье около слободы поставлены надолбы, а острогу поставить и рву выкопать не успели» [2, с. 380].

Поиск ростков опасного будущего в настоящем и их нейтрализация становится одной из специфических функций административной структуры. Проявлением этой функции можно считать и распространение института «аманатов» («закладов»), когда у вызывавших сомнение в благонадежности местных инородцев и кочевников брали временных заложников — «лутчих людей», что в определенной степени служило гарантом безопасности для колонии на ближайшее будущее. Когда в зиму 1595-1596 гг. из Тюмени бежали 50 человек татар, по царскому распоряжению следовало, если они не вернутся по своим юртам, «которые заклады у них в городе сидят… побить для их измены» [2, с. 175].

В 1613 году, в период «шатости великой» в 113 пелымских вогулах, пелымский воевода Федор Годунов писал государю о вогулах, что «укрепить их нечем», так как «преж сево из вагулич в город в заклад не имывали» [2, с. 266]. Чтобы не допустить новых волнений, Ф. Годунов уведомил государя о своем решении «взяти из волости по человеку побыти в городе в закладе до тех мест как пашенное время минетца» [2, с. 266], на что получил выговор: «…людей в закладе держишь и тем татар жесточишь… а тем бы ясачных татар не жесточил, в городе их без улики вперед не держал» [2, с. 266].

Летом 1629 года тобольский воевода кн. А. Трубецкой отписывал туринскому воеводе А. Зубову: «Да и в туринских татаровях проведывати тебе тайным обычаем: нет ли в них какие шатости и измены и с царевичем с Аблагеримом и изменники ссылки; а будет в которых татарех почаят такую шатость и измену… и без закладов будет верить им немочно, и тебе б, господине у тех татар имати заклады лутчих людей, поскольку человек пригоже, смотря по тамошнему делу, и держати их в остроге» [2, с. 418].

«Сановитых» кочевников, бывших в аманатах, отправляли в Москву «под высокую царскую руку», щедро одаривали платьем, сукном и пропитанием. Впрочем, иногда эта практика давала сбои и вызывала противоположную реакцию. Так, в самом начале XVII века по приглашению из Тобольска Кучумовы царевичи «отпустили в Тоболеск брата своего меньшово Кубей Мурата царевича на том слове, что, побывав де было царевичю в Тобольском городе и договор учиня о полону, и отпустити было царевича Кубей Мурата к ним назад на срок; а из Тобольского брата их Кубей Мурата царевича назад не отпустили, и тем де их ожестили… А из Тюменского де… города… звали их на государево же имя, и они де в Тюменской город для того же не поехали, а послали де… лутчего человека своего Минлибая абыза ко государю о себе бити челом. И к ним де от братьи их и от людей их, которых отпустили ко государю, вести никакие нет» [2, с. 196]. Весной 1623 года появились сведения, что поскольку «Ишимов посол с Уфы и по сю пору не отпущен, и хочет де Ишим царевич на Уфинской уезд приходить за того своего посла войною» [2, с. 350].

Еще более ярким примером «модификации будущего» в части нейтрализации его наиболее опасных для русской колонии тенденций являлась практика «охоты на ведьм», проявлявшаяся в поиске и искоренении «шатости про измену» в среде местных инородцев. Причем думается, что значительная часть этих «процессов» не имела под собой реальных оснований, хотя в существующих мнениях по поводу этих «кампаний» достоверность оснований сомнению не подвергается. Как бы то ни было, представление о «шатости» местных инородцев было широко распространено (а в отдельные периоды и доминировало) в зауральской части русской колонии в Сибири.

Осенью 1604 года стрельцами был схвачен сосвенский вогулетин Алпаутка по подозрению в намерении «соляной промысел сжечь и деловых людей побить»; «да тот же Алпаутко сказал с пытки, что в 112-м году весною присылали к ним на Сосву лялинские вагуличи вагулятина Иванка Есанчина, чтоб они де сосвинские вагуличи пришли к нам на Лялю, и приходить было им с тагильскими вагуличи на Усть-Ляли реки и громить твой государев пелымский хлеб, а русских людей побить, и к Верхотурью под город с войною приходить, и город сжечь, и по дорогам и на пашнях русских людей побивать было…» [2, с. 215-216]. На указание государя о поиске «воров» по инородческим волостям и юртам верхотурский воевода Неудача Плещеев отписывал в Москву: «И которых, государь, Верхотурского уезда ближних юртов и волостей сотников и лутчих людей на Верхотурье и призовем и мы холопи твои по твоему государеву указу о ворах у них распрашиваем накрепко, и кормим и поим их по твоему государеву указу довольно, и они, государь, нам холопем твоим про измену и на воров отнюдь не сказывают ничего, и воров и молодых людей, которые умышляют про измену, сходя меж собой во всяком воровстве, укрывают, потому что они сотники и лутчие люди сами воры и с ними воруют с одного, потому что им воровство по се пору пробывало» [2, с. 217]. В данном случае показательно совершенно определенное представление власти о местных инородцах и о «лутчих» их представителях как о «ворах». По государеву указу на Верхотурье, «сыскав допрема пущих начальных воров, велели потому ж повесити, а иных сажали в тюрьму» [2, с. 221].

Осенью 1607 года полонянка Осдоня из березовских подгородных юрт пришла в съезжую избу и «сказала на всех Березовского уезда остяков измену… что хотели нашу казну и хлебные запасы громить, и служилых и торговых людей побить…» [2, с. 236]. В измене были обвинены князь Василий Обдорский и его сын Мамрук, остяки лялинские, ломинские, казымские, сосвенские, кодские, березовские подгородные и сургутские ясачные люди и пелымские вагуличи, «и изменная у них мысль и ссылка меж себя была одна, а всех де было у них людей в сборе остяков и самоеди 2000 человек, а съезду быть было у них всем людям за неделю до Петрова дня в обской протоке, в Изяпали, выше Березова города 15 верст, и казна было громить и к городу приступить» [2, с. 237]. В результате недолгого следствия (не более двух месяцев) «пущие воры» были казнены, остальные повинились и были прощены.

Ранней весной 1609 года проводилось дознание по поводу слуха, что тюменские служилые татары «хотят государю изменить, выехать все вдруг в те поры, как снег станет с поль сходить, а изменя приходити им под государевы городы с колмаками вместе» [2, с. 244-245]. Следствие ни к чему не привело, а тюменские служилые и ясачные татары били челом государю «о праведном сыску, что… государю они не изменники» [2, с. 245].

Летом того же 1609 года посланные на Сосьву для недоборного ясака березовские казаки принесли стрелу, «а на ней нарезано 11 шайтанов с рубежи, а поперек шайтаны резаны, и железо стрельное терто; а сказали им те казаки, что они тое стрелу взяли у котского остяка у Кочегомка; и оне тое стрелу казали служилым и торговым людям, и служивые и торговые люди сказали, что наперед сего такие стрелы ходили промеж остяков для измены (известия о хождении «изменных стрел» среди инородцев встречаются и позже — В.П.)» [2, с. 248]. На пытке Кочегомка обвинил в измене кодскую княжну Анну Игичееву, ее родственников, а также обдорского князя Мамрука, который был «со всеми обдорскими остяками и с самоедью с ними в думу готов; а преже де было им… на проезде побивать всяких русских людей и, собрався со всеми остяки, итти было им к Березову городу войною, как будут темны ночи» [2, с. 248]. Также была получена информация, что тобольские юртовские татары «и кондинские остяки все с ними войною под Тобольск готовы… а которые остяки на усть Иртыша живут близко, и те остяки с ними ж в одной изменной думе» [2, с. 249].

Летом 1612 года в Пелым поступила информация, «что приехали с верх Лозвы, с Вишеры, вагуличи в Пелымской уезд в Сынкину сотню к Сынке к сотнику с товарищи для воровского совета и умышления; а говорят де они пелымскому сотнику Сынке: с нас де сего году ясаку не хотели взять, а хотели де нас лозвинских и вишерских вагулы на Русь в войну везти…» [2, с. 261]. Пелымский сотник Сынка и «лучшие» пелымские ясачные вагуличи «в распросе и с пытки сказали, что было де у нас умышление подлинное с березовскими остяки, и вишерскими, и с лозвинскими, и Верхотурского уезда, что де приходить нам преже воевать Пелымской город ныне о Ильине дни 114 или после Ильина дни на первой недели, как сена зачнут косити и хлеб жати, и пришед преже де было зажигать… и промышлять над Пелымским городом, и над воеводою, и над русскими людьми, и выпустоша де было Пелымской город, да итти было в Пермь воевать и в пермские волости» [2, с. 262].

Преследования продолжались по меньшей мере до конца 1612 года. Еще в декабре пелымский воевода Петр Исленьев отписывал в Туринск, что местный новокрещен говорил ему в распросе: «…как де у вас на Епанчин поедут по хлебные запасы, и у нас де сдумана дума у всех… что быть на Пелымь всем волостям вместе… и собрався де итти в город… и промышлять, как де позовут в город с ясаком; и нам де в те поры убить меня Петра и всяких русских людей, а достальным де людям зажигать в остроге и достальных русских людей побить…» [2, с. 263].

«Шатость великая» в пелымских вогулах завершилась тем, что были «многие вагуличи в ызмене переиманы и перевешаны» [2, с. 266]. «Шатости» в местных инородцах фиксировались и в дальнейшем (1618, 1625, 1629-1630 гг.), однако расследования по этому поводу уже не достигали размаха «смутного времени».

Как мы видим, основная часть сообщений о неблагонадежности сибирских инородцев приходится на периоды кризисных ситуаций в метрополии, главным образом, на период Смуты. Это можно объяснить, во-первых, реальной активизацией недовольного своим положением инородческого элемента, воспользовавшегося ослаблением русских колониальных структур для изменения ситуации в лучшую для себя сторону. Во-вторых, согласно нашему тезису о неспособности системы к своевременной и адекватной реакции как источнике гипертрофированности защитных реакций, степень проявления последних может быть увязана с мерой ослабления самой системы.

Информационная система видит и находит то, что хочет видеть и стремится найти. Русская колониальная структура, настроенная на поиск в информационном шуме любых сигналов, свидетельствующих об источниках возможной опасности, неявно попадала в ею же созданную информационную ловушку. Поиск подтверждений существования угрозы неизменно находил их, а психология осадного положения во все большей степени определяла мировосприятие и поведение населения колонии.

1. Миллер Г.Ф. История Сибири. Т. I. — М., 1999.

2. Миллер Г.Ф. История Сибири. Т. II. — М., 2000.

3. Пестерев В.В. Организация населения в колонизуемом пространстве: Очерки истории колонизации Зауралья кон. XVI — сер. XVIII вв. — Курган, 2005.