Схолия об изгоях из Устава князя Всеволода, в составе которой и содержится фраза, вынесенная в заглавие настоящего доклада, является ключевой для целого ряда проблем конкретно-исторического и источниковедческого характера. Еще в середине XIX века, после введения Устава в научный оборот, эта схолия поставила точку (как тогда казалось) в вопросе о социальной сущности изгоев, по поводу которых до этого момента не существовало сколько-нибудь твердого представления, а сама «проблема изгоев» часто причислялась к числу неразрешимых. Схолия впервые давала возможность не только увидеть сложный состав этой социальной категории (выкупившиеся холопы, проторговавшиеся купцы, неграмотные поповичи), но и реконструировать единый критерий для причисления к данной категории (маргинальные, деклассированные элементы, лишившиеся прежнего социального статуса и пока не обретшие нового).

Впрочем, ряд моментов (подозрения в фальсификатном характере Устава в целом; «вставочный» характер сюжета об изгоях; оформление этого сюжета в виде схолии или глоссы (что в принципе могло предполагать его анахроничность); неизвестность по другим источникам включения изгоев в состав церковных людей) делали новое представление об изгоях не столь уж твердым и основательным.

Еще более проблемной оказалась заключительная часть схолии, которая позволяла считать, что состав категории изгоев мог пополняться и за счет маргинализировавшихся представителей княжеской династии. Источник говорит об этом так: «А се четвертое изгоиство и себе приложим: аще князь осиротееть» [1]. Эта фраза породила две историографические линии в трактовке предполагаемого изгойства князей.

207 Первая линия (условно поименуем ее скептической) исходила либо из принципиальной невозможности точного понимания смысла данной фразы (в силу ее фрагментарности и неоднозначности) (Н. В. Калачов [2]); либо предполагала не юридический, а «лирический» (А. Е. Пресняков [3]) или «иронический» (Б. Д. Греков [4]) ее характер; либо подразумевала не настоящее причисление князей к изгоям, а лишь иносказательное уподобление им (А. А. Зимин [5], Я. Н. Щапов [6]).

Вторая линия представляла «осиротевших» князей (в ряду других подкатегорий изгойства) в качестве маргинальных, деклассированных элементов, лишившихся устойчивого социального статуса и привычных способов существования, а потому нуждавшихся в опеке церкви (В. О. Ключевский [7], С. М. Соловьев [8], В. И. Сергеевич [9]). Конкретный механизм попадания князей в изгои был предложен В. О. Ключевским и в целом был принят в отечественной историографии в качестве объяснительной модели. Суть ее в следующем: при господствовавшей на Руси «лествичной» системе наследования стол передавался от старшего в роду к следующему по старшинству; в случае если один из претендентов умирал, не дождавшись своей очереди наследования, его сыновья автоматически лишались права наследования и становились изгоями, – жалкими маргиналами, нуждавшимися в покровительстве церкви. Термин «князья-изгои» становится устойчивым обозначением самого явления маргинализации князей и закрепляется в качестве непременного маркера для целой группы представителей русского княжеского рода – Володарь и Василько Ростиславичи, Давыд Игоревич, Василько Ярополкович и др. (Справедливости ради стоит заметить, что широкое бытование данного термина в историографии во многом ограничивается литературой учебного, справочного и научно-популярного характера).

Поскольку смысловое наполнение фразы об изгойстве князя до сих пор остается под вопросом, считаем необходимым рассмотреть ее по трем возможным направлениям: причисление князя к категории изгоев; подпадание князя под церковную юрисдикцию; трактовка выражения о «сиротстве» князя как основание причисления его к категории изгоев.

208 Ни один из известных нам источников не употребляет по отношению к кому-либо из князей определения «изгой» (в том числе и к тем князьям, которые в отечественной историографии уже давно таким определением обзавелись). Русская Правда дает недифференцированную в отношении изгоев 40-гривенную виру, в то время как жизнь, например, княжих людей была защищена двойной, 80-гривенной, вирой. Князь, пусть и выпавший из очереди наследования стола, как нам представляется, был фигурой более значимой. Кроме того, даже формальное отнесение представителя княжеского рода к категории изгоев выглядит весьма маловероятным по целому ряду социально-психологических соображений. Таким образом, сама возможность причисления современниками отдельных князей к изгоям кажется крайне сомнительной.

Версия о существовании т. н. «богадельных», церковных князей (В. О. Ключевский [10]) также не имеет под собой сколько-нибудь убедительных оснований. По сути, кроме особым образом трактуемой схолии об изгоях из Устава Всеволода, никаких доводов в пользу существования некой категории князей, находящихся под патронатом церкви, не существует.

«Сиротство» князя как причина причисления его к категории изгоев объяснялось обычно следствием «лествичной» системы престолонаследия: князь, лишившийся княжества в результате утраты им права на занятие стола, считался как бы «осиротевшим». Однако ни одного случая явного употребления слова «осиротеет» в таком контексте нам не известно. Кроме того, если признавать Устав Всеволода источником новгородского происхождения (а этот факт, как кажется, никто не оспаривает), то едва ли местные новгородские реалии могли способствовать именно такому пониманию слова «осиротеет». Уже с начала XII века новгородский князь лишается значительной части тех властных полномочий, которыми располагали его «коллеги» из других русских земель, в том числе и права владеть землями (и приобретать их) на территории Новгородской земли. Так что едва ли и сам факт потери такого «княжения» мог восприниматься столь катастрофическим образом. Кроме того, после Всеволода Мстиславича сложился принцип приглашения князей на новгородский стол, что также препятствует отождествлению этой ситуации с тем, что происходило в результате «лествичных» передвижений. 209 Точно также кажется сомнительной трактовка выражения «осиротеет» в качестве синонима «обеднеет, лишится средств к существованию», потому как выделение только обедневшего князя в качестве получателя церковной поддержки и защиты кажется странным и немотивированным.

Возможное решение данной проблемы видится нами в предположении, что приписка о четвертом изгойстве действительно не имеет юридического характера, а является ироническим (или, скорее, горько-ироническим) намеком неизвестного комментатора на судьбу какого-то конкретного князя. Рискнем предположить, что в таком князе естественнее всего видеть предполагаемого (явного или мнимого) автора Устава – князя Всеволода. В этой связи необходимо вновь коснуться вопроса об атрибуции Устава.

Наиболее ранним и вполне устоявшимся в отечественной историографии является приписывание Устава князю Всеволоду Мстиславичу, княжившему в Новгороде в первой половине XII века. Впрочем, исследователи, всерьез занимавшиеся данным вопросом, делали осторожные предположения о возможности сохранения лишь следов «подлинной грамоты Всеволода» (С. В. Юшков [11]) в компилятивном по своему характеру и позднем по времени составления Уставе. Основным доводом в пользу данной атрибуции являлись сюжетные переклички Устава с т. н. «Рукописанием Всеволода» (Уставной грамотой новгородского князя Всеволода Мстиславича церкви Иоанна Предтечи на Опоках), которое явно приписано Всеволоду (Гавриилу) Мстиславичу (1117–1132, 1132–1136).

В. Л. Янин предложил отнести авторство Устава другому Всеволоду Мстиславичу, княжившему в Новгороде в 1219–1221 гг. [12] Одним из главных доводов такой атрибуции стало предложенное В. Л. Яниным чтение крестильного имени Всеволода (данное в Уставе в нечитаемой форме «ИГѲШЬ») как криптограммы. Путем сложных (но, вместе с тем, и довольно шатких) конструкций автор приходит к выводу о возможности отождествления князя Всеволода с Всеволодом (Петром?) Мстиславичем (1219–1221). Сам Устав, по мнению В. Л. Янина, появляется в конце XIII века в результате компиляции первоначального устава Всеволода-Петра с уставом Владимира [13].

210 Я. Н. Щапов предложил отказаться от отождествления авторов Устава и «Рукописания» прежде всего в силу разной археографической судьбы этих произведений [14]. В самом Уставе автор предпочел видеть фальсификат последней четверти XIII века или рубежа XIII–XIV вв., номинально приписываемый князю Всеволоду Юрьевичу (1222 и 1223–1224) [15]. Никаких серьезных доводов в пользу такой атрибуции Я. Н. Щапов не приводит.

Обстоятельства жизненной судьбы, возможно послужившие поводом для иронического замечания неизвестного редактора, по нашему мнению, могут относиться (в рамках озвученного выше списка князей) лишь к Всеволоду Мстиславичу, сыну Мстислава Великого.

После смерти в 1132 году своего отца Мстислава Владимировича, Всеволод Мстиславич быстро утратил симпатии и благосклонность новгородцев, во многом доставшиеся ему по наследству от отца. События 1136 года, обозначенные Б. Д. Грековым как «новгородская революция», в первую очередь ударили по осиротевшему князю: «…новгородьци призваша пльсковиче и ладожаны и сдумаша, яко изгонити князя своего Всеволода, и въсадиша в епископль двор, с женою и с детьми и с тьщею, месяця маия в 28; и стражье стрежаху день и нощь с оружиемь, 30 муж на день. И седе 2 месяця…» [16] Сам факт изгнания князя из Новгорода вполне мог восприниматься современниками в качестве следствия его «сиротства», отсутствия поддержки со стороны влиятельного отца (не исключаем возможности слияния в памяти потомков двух случаев изгнания Всеволода из Новгорода, первый из которых произошел практически сразу после смерти Мстислава [17]). Временная опека церкви (в период «сидения» на епископском дворе) также могла обусловить дополнительную мотивацию неизвестного комментатора к включению князя в состав «церковных людей». В пользу такого предположения может свидетельствовать (хотя напрямую из летописного рассказа и не вытекающее, но теоретически возможное) допущение, что одним из оснований временного «заточения» Всеволода под столь внушительной охраной была защита его самого и его семьи от расправы разгневанных новгородцев. Причисление князя к людям, находящимся под защитой и покровительством церкви, в этот острый 211 для него момент было бы как никогда оправданным. И хотя летописные свидетельства заставляют скорее видеть в этом «сидении» опасение действий «провсеволодовой партии» (и будущие события говорят скорее в пользу именно данного предположения), для потомков все эти события могли видеться в несколько ином свете.

Остается нерешенным вопрос о вероятном времени включения в Устав комментария об «осиротевшем» князе. В самом Уставе большинство исследователей предпочитают видеть произведение или компиляцию второй половины XIII – начала XIV века. Основывается это убеждение на следующих соображениях: в основу Устава Всеволода положена третья (поздняя) редакция Устава Владимира (С. В. Юшков отнес ее формирование примерно к началу или середине XIII века [18]); текст Устава содержит некоторое количество анахронизмов, выдающих в нем довольно позднее или неаутентичное произведение (наделение Всеволода великокняжеским титулом, упоминание княжеских и владычных наместников, рублевой гривенки и др. [19]); крестильное имя князя дается в нечитаемой (зашифрованной?) форме и не позволяет отождествить его с Всеволодом-Гавриилом Мстиславичем (В. Л. Янин [20]); язык Устава также не позволяет видеть в нем произведение XII столетия (без конкретной аргументации). Однако никаких более четких датирующих признаков текст Устава не обнаруживает.

Если считать вероятной предложенную нами версию об отнесении комментария об изгойстве князя к Всеволоду-Гавриилу Мстиславичу, то можно предположить, что его включение в Устав должно было произойти в таких хронологических пределах, когда обстоятельства жизни поименованного князя еще не стерлись из памяти потомков и могли служить для них предметом размышлений и объектом нравоучительных сентенций. С большой долей условности можно считать таким пределом конец XII – начало XIII столетия. Правда этот вывод заставляет отнести появление Устава Всеволода к более раннему времени, что решительным образом противоречит устоявшемуся мнению. Тем не менее, позволим себе высказаться о недостаточной степени убедительности ряда оснований для поздней датировки данного документа.

212 Во-первых, мнение С. В. Юшкова, повторенное затем рядом исследователей, об Уставе как компиляции, основу которой задал Устав Владимира третьей (Синодальной) редакции, не является безупречным. По справедливому замечанию Я. Н. Щапова, «несомненных случаев создания уставов в результате слияния двух различных памятников, принадлежавших различным князьям, неизвестно. Другое дело – создание устава, изданного от имени нового князя и содержащего современные ему постановления, но основанного на материалах устава Владимира» [21]. Так что основа в виде устава, принадлежащего другому князю, не является признаком позднейшего происхождения и компилятивного характера данного документа. Точнее компиляция может являться его композиционным принципом, основой дипломатического формуляра. Что же касается «трех фрагментов» подлинного Всеволодова установления, обнаруженные в Уставе С. В. Юшковым, то по мнению Я. Н. Щапова они «представляют собой не куски текста, не зависимые от остального устава, а те статьи Синодальной редакции устава Владимира, которые потребовали наиболее значительной переработки…» [22] Впрочем и нахождение схолии об изгоях в той части Устава, которая по мнению С. В. Юшкова являлась трансляцией статей устава Владимира, показывает, что механического объединения устава Владимира и «грамоты» Всеволода не существовало. Все свидетельствует об органичной природе текста, а с учетом вышесказанного и позволяет предполагать изначальное единство содержания документа. Поскольку же время появления Синодальной редакции устава Владимира, легшей в основу Устава князя Всеволода, не поддается точному установлению (С. В. Юшков делал осторожное предположение о появлении ее в середине или даже начале XIII века [23]), то никаким датирующим потенциалом этот факт обладать не может.

Во-вторых, едва ли не самый бросающийся в глаза анахронизм из Устава Всеволода – именование его «великим князем» – также нуждается в дополнительном исследовании. Если бы это наименование сопровождало имя князя лишь в тексте Устава, можно было бы предположить явное или неявное формулярное воздействие устава Владимира, в ряде редакций которого он также именуется «великим князем». Однако дело в том, что весь наличный комплекс документов, так или иначе приписываемых Всеволоду 213 Мстиславичу, именует его «великим князем». Помимо самого Устава и упоминавшегося выше «Рукописания», к этому кругу документов относятся жалованные грамоты Юрьеву монастырю на рель у Волхова и на Терпужский погост, атрибуция которых Всеволоду-Гавриилу Мстиславичу вроде как не оспаривается [24]. Таким образом, до окончательного прояснения вопроса о титуловании Всеволода, анахроничность применения по отношению к нему именования «великий князь» остается недоказанной.

В-третьих, крестильное имя князя Всеволода в Уставе содержится в нечитаемом виде. Не отрицая теоретической возможности видеть в нем криптограмму, считаем необходимым отметить вероятность появления «ИГѲШЬ» из дефектного «ГАВРIИЛЪ» («ГАВРIЛЪ»). Чисто графически такое превращение кажется вполне допустимым.

В-четвертых, поздний язык Устава и ряд других анахроничных деталей в тексте также не могут являться убедительными датирующими признаками. Если признавать содержание Устава актуальным для продолжительного времени, он неминуемо должен был накапливать в себе новации языка и социальных реалий. Ранняя археографическая судьба этого документа нам неизвестна. Наиболее ранние из дошедших до нас списков Устава содержатся в рукописях середины XV века; он не попал в состав Синодальной Новгородской Кормчей конца XIII века, а потому и не стал «юридической окаменелостью», получив возможность «жить» и изменяться в соответствии с течением социально-экономической и политической жизни новгородского общества.

Вышесказанное позволяет считать хотя бы теоретически допустимой аутентичность Устава как по времени составления (первая половина XII века), так и по его атрибуции (князь Всеволод-Гавриил Мстиславич).

При всей уязвимости нашей позиции в конструктивной ее части, считаем вполне обоснованной ее критическую составляющую относительно князей-изгоев, которые едва ли существовали в Древней Руси как явление, осознаваемое современниками и выражаемое терминологически. В любом случае, вынесенные на обсуждение положения нуждаются в дополнительном исследовании и требуют конструктивной полемики.

1. Древнерусские княжеские уставы. XI-XV вв. – М.: Наука, 1976. – С. 157.

2. Калачов Н. В. О значении изгоев и состоянии изгойства в древней Руси // Архив историко-юридических сведений относящихся до России, издаваемый Николаем Калачовым. Кн. 1. – М., 1850. – С. 68.

3. Пресняков А. Е. Княжое право в Древней Руси. Очерки по истории X-XII столетий. – М.: Наука, 1993. – С. 46.

4. Греков Б. Д. Киевская Русь. – М.: ГИПЛ, 1953. – С. 251.

5. Памятники русского права. Вып. 2. Памятники права феодально-раздробленной Руси. XII-XV вв. – М.: ГИЮЛ, 1953. – С. 169-170.

6. Щапов Я. Н. Формирование церковной юрисдикции и проблема правового положения изгоев в Древней Руси // Исторический вестник. – 2002. – №1/16.

7. Ключевский В. О. Курс русской истории. Часть 1. – Пг., 1918. – С. 224-226.

8. Соловьев С. М. Сочинения. Книга 1. Тома 1-2. – М.: Мысль, 1988. – С. 337.

9. Сергеевич В. И. Русские юридические древности. Том 1. – СПб., 1890. – С. 264; Сергеевич В. И. Древности русского права. Том 2. – СПб., 1908. – С. 361-370.

10. Ключевский В. О. Сочинения: в 9 т. Том 6. Специальные курсы: курс лекций. – М.: Мысль, 1989. – С. 269-270.

11. Юшков С. В. Общественно-политический строй и право Киевского государства. – М.: ГИЮЛ, 1949. – С. 218-219.

12. Янин В. Л. Новгородские посадники. – М.: Изд-во Московского ун-та, 1962. – С. 93.

13. Там же.

14. Щапов Я. Н. Княжеские уставы и церковь в Древней Руси. XI-XIV вв. – М.: Наука, 1972. – С. 168-169.

15. Там же. – С. 173-174.

16. Новгородская Первая летопись старшего и младшего изводов. – М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1950. – С. 24.

17. Там же. – С. 22-23.

18. Юшков С. В. Общественно-политический строй и право Киевского государства. – М.: ГИЮЛ, 1949. – С. 221.

19. См.: Памятники русского права. Вып. 2. Памятники права феодально-раздробленной Руси. XII-XV вв. – М.: ГИЮЛ, 1953. – С. 166-170; Янин В. Л. Новгородские посадники. – М.: Изд-во Московского ун-та, 1962. – С. 86-90; Щапов Я. Н. Княжеские уставы и церковь в Древней Руси. XI-XIV вв. – М.: Наука, 1972. – С. 166-168.

20. Янин В. Л. Новгородские посадники. – М.: Изд-во Московского ун-та, 1962. – С. 91-92.

21. Щапов Я. Н. Княжеские уставы и церковь в Древней Руси. XI-XIV вв. – М.: Наука, 1972. – С. 170.

22. Там же.

23. Юшков С. В. Общественно-политический строй и право Киевского государства. – М.: ГИЮЛ, 1949. – С. 221.

24. Грамоты Великого Новгорода и Пскова. – М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1949. – С. 139-140; Янин В. Л. Новгородские акты XII-XV вв. Хронологический комментарий. – М.: Наука, 1991. – С. 136-138.