Обращаясь к источникам XVII столетия, описывающим военно-политическую ситуацию в южной части Западной Сибири, невольно пропитываешься исходящим от них тревожным настроением. Одним из главных его источников являлись остававшиеся в степи царевичи, потомки бывшего владетеля Сибирского ханства Кучума. Проблема, однако, в том, что Кучумовичи были слабы. Это совершенно ясно теперь, не было это секретом и тогда. Чем же подпитывалась та «алармистская» по своей сути оценка возможностей «бродячих царевичей»? Едва ли исходящей от них реальной опасностью. По нашим подсчетам, с 1600 года (начала самостоятельных действий Кучумовичей) до 1683 года (последнего поименного упоминания потомков дома Кучума) сохранившиеся русские источники (прежде всего, административная переписка сибирских воевод) содержат около девяти десятков «вестей» — тревожных, а иногда и откровенно панических сообщений о планах царевичей «воевать» те или иные государевы волости и города. При этом документальное подтверждение имеют лишь чуть более двух десятков акций с участием царевичей (включая сюда и «мелкие» их действия в виде «погрома» отдельных юрт или захвата «зверовщиков»; степень участия их в большинстве этих акций все еще под вопросом), из них самостоятельными действиями царевичей (без участия калмыков или «государевых изменников») могут быть названы не более дюжины случаев, а из последних лишь менее десятка — неспровоцированными (для сравнения: за этот же период против царевичей было организовано не менее 20 крупных походов служилых людей, поводы для почти половины из них неизвестны). Все это заставляет предполагать наличие иных факторов, определяющих столь резонансное восприятие царевичей.

На первый взгляд, несоразмерно большое внимание к Кучумовичам со стороны русской колониальной администрации (и, надо полагать, со стороны 87 правительства) кажется очевидным следствием того простого факта, что это царевичи, а стало быть, законные владетели территории Сибирского ханства, захваченного русскими. Однако едва ли этот кажущийся очевидным ответ верен. Как справедливо отмечает Р.Ю. Почекаев, «Москва вполне осознавала легитимность притязаний сибирских Шибанидов на ханский трон в Сибири», однако пленение легитимного Сибирского хана Али б. Кучума в 1608 году и последующее «воцарение» его сына Арслана б. Али в Касимове «позволяло московским властям не считаться с претензиями на власть его братьев и племянников» [Почекаев, 2011, с.101]. Думается, что для московской политики, традиционно опосредованной статусным положением своих контрагентов, положение царевичей само по себе делало их объектом исключительного значения вне зависимости от их реальных возможностей и сил. Впрочем, едва ли это объяснение будет достаточным для решения нашей проблемы.

Так, кажется, что весомую долю тревожности образу царевичей придавало местное татаро-башкирское население. Было бы совершенно неверным думать, что оно продолжало смотреть на Кучумовичей как на своих «природных» владетелей. Ни в одном из случаев возникновения сложной для русской колонии ситуации царевичи не показаны как возможная опора изменившего или готового к измене местного населения, нет и признаков апелляции к ним как «законным» носителям властных притязаний на территорию Сибири (исключением является обращение к царевичам-Кучумовичам со стороны башкир в ходе их восстаний второй половины XVII — начала XVIII в.). Зато есть источники, демонстрирующие готовность представителей местного населения показать свою лояльность русской администрации, выступая инициаторами осуществления походов против царевичей. Так, в 1600 году татарин Аиской волости Ураксул просил у уфимского воеводы М. Нагого людей на царевичей, а «сам де хотел на то на Белое озеро на царевичев вожевать», хотя и получил отказ в связи с тем, что «о том государева указу нет, что посылать за царевичи войною» [Миллер, 2000, с.184]. Осенью 1637 года, после получения «вестей» о разгоревшейся у калмыков междоусобной войне и малолюдности «Девлеткиреева улуса», именно служилые татары подали челобитную, что ныне самое время «на Девлеткиреевы улусы государевы ратным людем итти войною» [Миллер, 2000, с.516-517]. В ходе башкирских волнений с участием царевича Кучука осенью 1667 года известен случай, когда прибежавшие в Катайский острог башкиры Ямагузей с товарищами сообщили: «подсмотрели де они Ямагузей за Тоболом рекою стоит над речкою Юрмышем царевичь Кучюк с калмыцкими людми, а зовет де он Ямагузей на того Кучюка меня из Исецкого острогу с ратными людми; а божию милостию и великих государей счастием взять де того Кучюка с калмытцкими людми мочно, потому что де их толко человек со сто, а живут де оне в гурбе и в розъезде, а жены де их и дети живут оплошно, ничего не опасаючись… и он де Ямагузей с товарыщи с башкирцы вести ратных людей на того Кучюка ради, и службу и раденье свое за вины свои великим государем показать хотят» [ДАИ, 1853, с.290-291].

Доносы на соплеменников о тайных их связях с царевичами изредка служили способом сведения счетов со своими обидчиками. В 1600 году тюменский юртовский служилый татарин Устимир Канчурин доносил тюменскому воеводе кн. Л. Щербатову, что ездил «к царевичам Уфинсково уезду государевы Тобанские волости ясачной татарин Утемыш… и мысль де тот Утемыш вся у царевичев ведает, а государевым русским людем не скажет, а ясак де тот Утемыш платит на Уфу, а государю ни в чем не прямит и не доброхотает» [Миллер, 2000, с.184]. Летом 1603 года ясачный татарин Бачкурской волости Кошмоидан Янсубин доносил в Тюмень об «одноконечно» предстоящем набеге царевича Али с братьями «под Тюмень и под Тобольск под городы в жнитво войною», а на вопрос о возможной в связи с этим «шатости» среди татар ответил: «в Тюменских де в юртовских и в ясачных татарех шатости не чают, а чают де шатости в тобольских в юртовских татарех в князе Янбулате да в Кызылбае большем, да в Байбахте» [Миллер, 2000, с.209]. Весной 1675 года имя царевича Кучука дало возможность совершить донос на тархана Кипчакской волости Ногайской дороги Иш-Мамета недовольными им соплеменниками. Он, по сути являвшийся опорой русской власти в волости, одним из первых повинившийся в период восстания, особо отмеченный за это жалованной грамотой, почти единственный, кто согласился идти в Крымский поход, обвинялся в том, что якобы «дву сынов своих отпустил х Кучюку царевичю, неведамо для чего» [МИБ, 1936, с.203]. Отправленный в доезд по этим вестям уфимский конный казак, по сути, показал безосновательность обвинений и причину доноса — крайнюю степень недовольства башкир упомянутым тарханом. Думается, что при необходимости этот ряд примеров может быть продолжен. В любом случае, при той степени подозрительности русской колониальной администрации к «шатости» местного населения последнему было выгоднее демонстрировать свою бдительность, часто путем усиления исходящей от царевичей опасности.

На первых порах именно местное ясачное население являлось главным источником тревожных «вестей» об агрессивных планах царевичей, намеревавшихся якобы приходить под города и на волости войною (интересно, что информаторы почти никогда не указывали конкретных целей предстоящих набегов царевичей, ограничиваясь абстрактными «городами» и «волостями») [см., напр.: Миллер, 2000, с.198, 209, 211-212, 221, 226]. В подавляющем большинстве случаев подобные вестовые заявления оставались неподтвержденными какими-либо реальными агрессивными действиями со стороны царевичей. Упорное стремление ясачных выставить Кучумовичей в качестве источников повышенной опасности и 88 при этом такое же упорное сокрытие истинных причин этого, требуют своего объяснения. Как нам представляется, в основе этого явления лежит недальновидная психологическая обработка местного ясачного населения, производимая царевичами и их людьми при сборе ими ясака. Двоеданничество зауральского тюркского населения, в виде ли полудобровольных платежей с юрт или «грабежа» ясачных на зверовьях, кажется довольно вероятным, несмотря на молчание источников [см. также: Боронин, 2002]. Адресность эпизодических нападений царевичей на ясачное население (почти всегда на определенные юрты) также намекает на конфликты при сборе ясака. Угроза применения силы к ясачным, являвшимся теперь подданными московского государя, заменяла Кучумовичам утраченную легитимность их требований. Ясачные отплачивали им вестовыми заявлениями, провоцировавшими русскую администрацию на немотивированно жесткое отношение к царевичам. Иногда, как кажется, угроза со стороны Кучумовичей носила если не целиком надуманный, то, как минимум, весьма преувеличенный, характер и использовалась ясачными для объяснения недобора ими ясака и бегства в другие уезды. Так, весной 1641 года верхотурские ясачные люди жаловались воеводе В. Корсакову, что «Ишимовы де дети и калмыцкие люди кочюют около их волостей в близости, и во 148-м году летом 9 приходов их было войною на них» [цит. по: Самигулов, 2011, с.121].

В ряде случаев действия царевичей вполне могли быть восприняты в качестве проявления угрозы, по сути таковой не являясь. Так, обеспокоенность царевичей за судьбу своих детей, братьев, жен и матерей, попавших в плен или отправленных «ко государеву жалованью» и находившихся на территории Московского государства, предопределяла необходимость получать актуальную информацию у местного ясачного населения [Миллер, 2000, с.209, 223; МИБ, 1936, с.154]. Такие посылки царевичей к ясачным «для проведывания вестей» фиксируются неоднократно [Миллер, 2000, с.209, 212, 226; МИБ, 1936, с.154]. Иногда это приводило к эксцессам, один из которых описан так. Весной 1606 года некий татарин, «Алеев человек», приезжавший в Айскую волость Уфимского уезда «проведывать вестей», напившись пьян «сказывал, что Алей хочет приходить на уфинские волости ныне в весну в деловую пору или как трава с полколена будет; и Аиские де волости татарове и уфинские, слыша те вести, побежали в крепи с женами и с детьми, пометав свои животы, и за собою де пустили в степь пожары для следу» [Миллер, 2000, с.226].

Непоследовательность позиции русских властей в отношении царевичей также влияла на оценку степени их ожесточенности и, следовательно, степени исходящей от них в связи с этим опасности. Уже в 1600 году, в момент, наиболее благоприятствующий налаживанию вполне мирных взаимоотношений русских властей с царевичами, из-за отсутствия у Москвы продуманной линии поведения возникли первые признаки последующего обострения отношений с Кучумовичами. Так, посланного старшими братьями «на срок» в Тобольск для переговоров царевича Кубей-Мурата «назад не отпустили, и тем де их ожестили, и они де ехати боятся»; не возвращались и не подавали вестей и другие посланцы царевичей в русские города: «И к ним де от братьи их и от людей их, которых отпустили ко государю, вести никакие нет» [Миллер, 2000, с.196]. Еще более характерным примером нежелания Москвы урегулировать отношения с царевичами являются эксцессы с их посланниками. Так, посол от царевича Ишима, прибывший в Уфу в 1620 году вместе с послами торгоутского Хо-Урлюка и хошеутского Чохура, и дававший вместе с ними шерть о ненападении на башкир и переходе «под государеву руку», был по сути арестован. Запросы уфимских воевод в Москву о дальнейшей судьбе Ишимова посла в течении нескольких лет оставались безответными [РМО, 1959, с.120]. Сюда же можно отнести и донос в «государевой измене» на посланника царевича Девлет-Гирея Капланду Досбагина в ходе длительных переговоров относительно плененных царевичей Аблая и Тауке [Трепавлов, 2012, с.180].

Но еще более красноречивыми являются сношения Москвы с царевичем Кучуком. В начале августа 1668 года на Тару пришел посол царевича Кучука. В поданной им грамоте было сказано, что «посылал де он, Кучюк, на Тюмень дву послов да в Тоболеск посла для миру. И те де послы задержаны. И для де тово война ево не перемежаетца. А ныне де послал он четвертаго своего посла для миру» [Трепавлов, 2012, с.207]. В Тобольске посланник Кучука был обнаружен в тюрьме, куда был брошен, по-видимому, еще летом 1667 года, когда «за тем посолством царевич Кучюк з башкирцы и с своими людми приходил войною под… сибирские слободы»; следов Кучуковых посланников в Тюмень так и не удалось сыскать [Трепавлов, 2012, с.207]. Посольские сношения с Кучуком были возобновлены. Однако несколько последовавших за этим попыток отправить своего посланника в Москву наталкивались на упорное нежелание последней идти на контакт с Кучуком и так и остались безуспешными.

Вплоть до середины XVII столетия «всполошные вести» с упоминанием имен царевичей активно поступали от «утеклецов» и «выходцов» (бежавших из плена от царевичей или вышедших на «государево имя» его людей), «полоняников» (пленников, находившихся в руках царевичей и передававших свои сведения тайно через московских посланников к царевичам или калмыцким тайшам) и даже «государевых изменников» (бежавших в степь служилых или ясачных татар, активно действовавших против русского колониального и лояльного к нему ясачного населения) [см., напр.: Миллер, 2000, с.559, 563, 571]. Опять же в подавляющем большинстве случаев эти «вести», судя по имеющимся источникам, оказывались, как тогда говорили, «пролгавшимися». Зато, как и в случае с ясачным населением, можно вполне уверенно говорить о существенных мотивах, 89 заставлявших этих людей доносить об опасности, исходящей от царевичей. Для «выходцов» было очень важным продемонстрировать окончательный разрыв с царевичами и заслужить своими «вестями» гарантированное прощение своего нахождения в стане Кучумовичей. «Изменникам» также было удобно иметь за собой «заслуги» перед русской властью в случае их возможного пленения или выдачи калмыками (в этом отношении показательна полученная якобы от самого Кочаша Танатарова секретная информация о планах Куйши-тайши и Девлет-Гирея по захвату Тары, Тюмени и даже Тобольска [РМО, 1974, с.28, 177-188; см. также: Миллер, 2000, с.571-572]). Немногочисленные «полоняники», остававшиеся у царевичей и не имевшие больших надежд на свой выкуп, могли полагаться лишь на возможный поход служилых людей против царевичей, способный дать им свободу. А для этого необходимо было убедить русских посланников в наличии реальной опасности, исходящей от Кучумовичей.

Часть «вестей» поступала от захваченных в плен или в качестве «языков» кочевников (людей царевичей, калмыков, «изменников»), всегда допрашивавшихся с применением пытки [см., напр.: Миллер, 1999, с.358; Миллер, 2000, с.183, 211, 420; Миллер, 2005, с.408-409]. В одном из документов, видимо, довольно точно передающем содержание ответов «языка» [Миллер, 2005, с.408-409], прекрасно видно, как задаваемые вопросы формируют ответ. Именно царевичи, как можно полагать, были главными фигурантами задаваемых вопросов, и волей-неволей «язык» давал интересующую русских интерпретацию событий с царевичами в качестве главных фигур.

Одним из главных механизмов продуцирования тревожных вестей и, соответственно, общего уровня тревоги в пределах колонии были конкурентные отношения в среде кочевников — между калмыками и даже самими царевичами. К фактам такого рода можно отнести, например, переданный осенью 1616 года через русского посланника донос тайши Тургеня, «что хочет итти из Колмаков с колмацкими людьми под сибирские городы и на волости ж под Уфинской город и на башкирские и на уфинские волости войною Ишим царевич, Кучумов сын; и приказывал… тот таиша Тургень, чтоб во всех сибирских городех и в уездех и в уфинских и в башкирских волостях ясашным людем велели беречись; а идут де с Ишимом воевать калмацкие люди» [Миллер, 2000, с.276]. В августе 1641 года Илдень тайша через тарского посланника «велел сказать, что де Девлет Кирей царевичь и Урлюковы дети: Тайчин да Илденей подымаютца войною под государевы сибирские городы, а воинских людей с царевичем 600 человек, а чаять де их наперед приходу под Тюмень в нынешнем месяце» [Миллер, 2000, с.555]. Летом 1644 года послы к Кунделеню-тайше и послы к Урухан-тайше принесли схожие вести о планах Девлет-Гирея совместно с Ирденем (или Ирденеем) тайшой «итти войною под Тару и под иные сибирские городы нынешнею осенью» [РМО, 1974, с.245-246; Миллер, 2000, с.575, 577-578]. В последнем случае непосредственным информатором являлся сам Урухан-тайша, выразивший готовность «наскоро» сообщить в Тару «как де царевич учнет подыматца войною» [РМО, 1974, с.245]. В 1647 году Аблай-тайша через русских посланников к нему велел передать, что «присылали к нему, Аблаю, царевичи, Кучюмовы внучата, да Урлюков сын Тайчин просить людей на помочь итти под твои государевы сибирские городы войною» [РМО, 1974, с.323]. Летом 1657 года прибывшие в Тюмень послы Чеченя тайши в расспросе сказали, что «хотят де итти войною под государевы городы и под слободы сей осени Кучюмовы внучата Девлеткирей з братьею и с племянники, а куды хотят итти и под которые городы и под слободы или на Уфу, того де они не ведают, а стоят де у Иртыша вскопе их сот шесть» [Миллер, 2005, с.396]. Информации об инициативах царевичей, полученной по посольским каналам непосредственно от калмыков, нельзя доверять. Чаще всего это совершенно безопасный для калмыков способ наладить доверительные отношения с русскими властями. К этой же категории известий можно с полным основанием отнести и, видимо, не зависимые друг от друга случаи информирования русских служилых людей на Ямыше озере летом-осенью 1658 года людьми Аблая тайши и Учюрты тайши о намерении царевичей идти «воевать на Русь» [Миллер, 2005, с.399]. Как уже было выше отмечено, в ряде случаев источником информации об опасных для русской колонии инициативах царевичей были, как ни парадоксально, сами царевичи. Так, осенью 1646 года вернувшийся в Тобольск «от Девлет Кирея царевича» голова конных казаков Г. Грозин сообщил (обстоятельства получения данной информации позволяют предполагать возможность передачи ее от самого Девлет-Гирея или его окружения), что «Бугай царевичь з государевыми изменники с тарскими и с тюменскими татары, которые живут в Калмыках, и с калмыцкими людьми хочет приходить под сибирские городы под Тюмень и под Туринской и под слободы и на ясашные волости войною» [Миллер, 2000, с.601]. Весной 1648 года «на святой неделе повоевали уфинские волости царевичи Бугай да Кучюк, а взяли де в полон уфинских людей человек з 20 и больши, и Кирей де царевич, Бугаев да Кучюков дядя, ездил на зверовье и сказывал де уфинским ясашным людем, что племянники де ево Бугай да Кучюк не слушают, как де трава поспеет хотят итти войною под государевы городы» [Миллер, 2000, с.613]. Летом 1655 года вернувшиеся из калмыкских улусов тобольские посланники сообщили, что слышали «от самих царевичей», что «Бугай царевич з братьями похвалялись к нынешней осени подлинно итти войною под Тоболеск, и на Тобольские уезды и на зверовьях, и на иных промыслах государевых людей грабити и побивати» [Миллер, 2005, с.384].

Имена царевичей-Кучумовичей, по-видимому, иногда являлись хорошим прикрытием для агрессивных действий самих калмыков. Здесь нужно иметь в виду, что калмыцким тайшам была выгодна анонимность. В условиях постоянной угрозы со стороны 90 монгольского Алтын-хана и столь же постоянных стычек с Казахской ордой и ногаями башкирские и татарские ясачные волости на юго-западной окраине русской Сибири являлись едва ли не единственным относительно тихим и спокойным местом для кочевания, особенно в зимний период. Поэтому обострение отношений с «Белым царем» и его подданными калмыкам было крайне невыгодно. И в этом отношении искусственное поддержание образа Кучумовичей как главных смутьянов в степи позволяло калмыкам иногда уходить от ответственности за нападения на государевых ясачных людей, просто перекладывая ее на царевичей. И может быть не стоит обвинять того же царевича Ишима в лицемерии, когда он в приватной беседе с русским посланником обмолвился, что «приходят на башкирские волости воевать колмацкие люди моим именем, а яз де с ними приходил на башкирские волости одино да и то неволею» [РМО, 1959, с.105]. О возможности принудительного участия царевичей в военных акциях калмыков косвенно свидетельствует и сообщение пленного казанского татарина, бежавшего от калмыков, что «приежал к Девлету-Кирею-царевичю Ирденей-контайша и звал ево с собою под государевы городы и на уезды войною. А царевич де ему Девлет-Кирей сказал. Меня де государь жалует и призывает к своей государьской милости, я де под государевы городы войною не иду. И он де ему учал говорить. Я де тобя связал с собою, сильно возьму» [РМО, 1974, с.329]. Изредка наблюдается и намеренное, даже демонстративное приписывание ответственности за нападение на ясачные волости царевичам [см., напр.: Миллер, 2000, с.445] или попытки угрожать их именем [Миллер, 2000, с.342]. В любом случае, участие (хотя бы минимальное или даже просто декларируемое) царевичей в тех или иных агрессивных акциях калмыков приводило к тому, что для русской колониальной администрации именно Кучумовичи становились «лицом», главными героями и фигурантами этих нападений. Царевичи же выступали главной целью ответных акций государевых служилых людей.

Декларируемая возможность давления на царевичей являлась важным моментом при инициации посольских сношений калмыцких тайш с русским правительством. Так, в декабре 1648 года дербетский тайша Даян-Омбо попытался передать через своих послов письмо царю Алексею Михайловичу с предложением воздействовать на царевичей: «А только царевичи государевы улусы станут воевать, и государь бы рати на них не послал, чтоб ко мне посла о том прислал, а я царевича поймав, к вам отдам… А тот царевич у меня за холопа места» [РМО, 1974, с.335]. Впрочем, это предложение, видимо, не особо воодушевило русскую администрацию к поддержанию отношений с Даян-Омбо; его посла в Москву так и не пропустили. В начале 1652 года послы жены хошоутского тайши Туру-Байху Гунджи, заинтересованные, чтобы их пропустили в Москву, передавали ее слова о том, «хочет де она царевича Девлет-Кирея с людьми взять к себе и держать ево в крепких местех, а государевых сибирских городов воевать ему не даст» [РМО, 1974, с.376]. На этот раз прием сработал, в Посольском приказе послу от Гунджи заявили, «чтоб она, Гунжа, тем царскому величеству послужила, того Девлет-Кирея-царевича, поймав, прислала к его царскому величеству к Москве, и то б было верно и служба б ее была явна, а царское де величество за то ее, Гунжу, пожалует своим царским жалованьем» [РМО, 1974, с.378]. Едва ли есть основания серьезно относиться к этим словам. Гунджа умерла весной 1653 года, не предпринимая никаких попыток воплотить свои обещания, поддерживая при этом тесные контакты с царевичем [см.: РМО, 1974, с.395]. Любопытно, что в Тобольске еще некоторое время всерьез рассматривали возможность заключить такое же соглашение относительно поимки Девлет-Гирея с возможными преемниками Гунджи [РМО, 1974, с.395-396]. В конце 1660-х гг. послы Очирту Цецен-хана в Москве утверждали, что именно в результате вмешательства их патрона «тот Кучюк-царевич, убоясь ево, воевать перестал и государевых пленных людей, которые не проданы, отпустил и послов своих на Тару присылал» [РМО, 1996, с.213]. Примерно в это же время сын тайши Аблая Чаган в письме к Алексею Михайловичу заявил: «Кучюк-хан не нашево де улусу. А я де никакой силы ему не прибавлю. Он, Кучюк, от нас збежал и тепере от нас далеко живет. Потому будет он с силою пойдет, и мы ево не отпустим… Будет вам он недруг, а мы отселе силы вам прибавим, а будет станет с нами воеватца, и вы силы нам дайте также, будет лутчи меж нами» [РМО, 1996, с.191-192]. К этому же можно отнести многочисленные уверения калмыцких тайш о своем твердом отказе помогать царевичам людьми (несмотря на их якобы просьбы об этом) [РМО, 1974, с.29; РМО, 1996, с.213; Миллер, 2000, с.533, 536; Миллер, 2005, с.314, 347; ДАИ, 1853, с.289; АИ, 1842, 374].

Если калмыкам была невыгодна конфронтация с русской властью, то совершенно противоположным было отношение к этой ситуации со стороны самих царевичей. Они были традиционно слабы, однако, как ни странно, были непосредственно заинтересованы в обостренности взаимоотношений с Москвой — неважно, явной или декларируемой (причем в последней явно больше, поскольку это не вынуждало Москву становиться в непримиримую по отношению к Кучумовичам позицию). Царевичи уже давно не были хозяевами территории бывшего Кучумова юрта, даже той ее южной части, где они в основном кочевали. Став своеобразными приживалами в своем же доме и отдавшись на милость новым хозяевам — калмыкам, они пользовались тем обстоятельством, что для последних поддержание связей с наследниками Кучумова дома обладало характером престижного, хотя и по большому счету бесполезного свойства. Поддержка, хотя бы и чисто номинальная, со стороны калмыцких тайш давала царевичам возможность постоянно напоминать о себе как о действующих претендентах на Сибирское царство. Причем в большинстве случаев речь идет не о реальных враждебных действиях 91 царевичей против русской колонии, сколько о практике взятия на себя ответственности за нападения, совершенные другими, или о мелких угрожающих действиях от своего имени, без перевода их в стадию жесткого силового противостояния. Следует понимать, что цель подобных манифестаций со стороны царевичей — вовсе не возвращение Сибири (полагаю, что для них самих и их приближенных иллюзорность этого была более чем очевидной), а стремление по-прежнему поддерживать в глазах Москвы свой образ непримиримых борцов за возвращение царства. Нагнетание страха у Москвы в отношении Кучумовичей позволяло царевичам запустить самоиндуцирующийся процесс увеличения их имиджевого статуса в глазах калмыков (этому немало способствовали и русские посланники к тайшам, обязанные в соответствии со своими наказами постоянно проведывать намерения и места кочевок царевичей). Сюда же можно отнести случаи явного бахвальства своим происхождением и связанные с этим угрозы в сторону русских, преследовавшие, как можно полагать, чисто имиджевые цели [см., напр.: Миллер, 2000, с.365].

Есть основания полагать, что алармизация образа царевичей Кучумова дома в какой-то степени могла быть выгодна или удобна и представителям русской колониальной администрации. Уже в начале XVII столетия в Сибири утверждается практика посылки из сибирских городов в степь войною «охочих всяких людей и татар» против «колматских людей» [Миллер, 2000, с.258]. Походы в степь начинают восприниматься как желаемое предприятие, сулящее его участникам богатую добычу. Однако для организации таких предприятий нужны веские поводы, если их нет, появляется соблазн их выдумать. Поскольку «задирать» калмыков вскоре было запрещено правительством, воеводы оказывались заинтересованы в показной эскалации конфликта с царевичами, что становилось удобным предлогом для осуществления рейдов в степь. В пользу этого предположения говорит относительная частота походов против царевичей, жертвами которых становились калмыки. Так, весной 1608 года с Тары был совершен поход на царевича Али. Царевича «не дошли», зато служилые люди погромили ряд калмыцких улусов, в том числе и улус торгоутского тайши Хо-Урлюка, где якобы были обнаружены вещи отправленных к нему и пропавших русских послов [РМО, 1959, с.29]. Весной или летом 1633 года с Уфы был осуществлен масштабный поход «на Аблу Ишимова и на колмацких воровских воинских людей» с участием ратных русских людей и татар (в том числе и ясачных) в количестве 1380 человек. Правда, царевича так и не нашли, но «нашли за Еиком колмацких людей тайшу Тепшегеня Шукдеева да тайшу Иркидетя Тейшеева, и они де тех тайш пограбили, животы и жен и детей их в полон поимали, и тайшу Тепшегеня убили, а Иркедет тайша ушел душею да телом» [Миллер, 2000, с.469]. Летом 1635 года тобольскими, тарскими и тюменскими служилыми людьми был совершен поход против царевичей, изменников и «колматцких воинских людей» под руководством головы Б. Толбузина. В результате «они колмацких жон и детей поимали… а царевичей де Кучумовых внучат не сошли, потому что они кочюют с таишами с Шухтеем да с Менрытаем во многих людех» [Миллер, 2000, с.500]. Посланные в декабре 1635 года в поход тюменские служилые люди под руководством татарского головы И. Бакшеева вновь «Кучумовых внучат» «не сошли», «а нашли колмацких Талай тайшиных черных мужиков чюрасцов… и тои улус погромили, а жон их и детей в полон поимали, да в том же улусе взяли наших изменников, которые отъехали с Тюмени в Колмаки Карабашка Ишимова с товарыщи жон и детей» [Миллер, 2000, с.506-507]. Впоследствии русские посланники прямо признавали, что это была ошибка: «в прошлом во 143 году посыланы твои государевы ратные люди на воров на Кучюмовых внучат, а не на ево Талай-тайшины улусы, и нашли ево чюраской улусишко не ведая, чаяли что Кучюмовы внучата» [РМО, 1974, с.177]. Калмыки же оказались основными пострадавшими и в результате походов против царевичей 1647 и 1651 гг. [Миллер, 2000, с.610; Миллер, 2005, с.356].

Образ врага применительно к царевичам настолько стал привычным для представителей сибирской колониальной администрации, что возникал соблазн использовать их имена в качестве дополнительного довода как при возвеличивании собственных заслуг, так и при объяснении причин собственных неудач. При этом реального наличия царевичей как фактора административных действий даже не требовалось. Так, неудачу с заведением острога на реке Бие посланный для этого дела в сентябре 1632 года томский сын боярский Ф. Пущин, оправдывал так: «И послыша, государь, Абак (князь «белых калмыков»-телеутов — В.П.), что идут государевы люди вверх по Обе реке и умысля своим воровством, не хотя государевых людей пропустить, собрався с великими людьми с черными колмаками и с царевичем с Кереем, с орчаками и с барабинцы, и сентября в 3 день выша Чумыша реки пришел сын ево Абаков Кока ж лучей ево улусной мужик Изекбей войною, не хотя нас пропустить, и с нами бился, и служилых людей переранили. И я, государь, стоял на месте 5 дней, и с ними бился по вся дни… и я, государь, воротился в Томской город, потому что людем не в силу, прилегли орды многие» [Миллер, 2000, с.460]. Однако, как свидетельствуют допросные речи Айдара, одного из участников этого плавания, никакого многодневного боя не было, встреченные черные калмыки были немногочисленны, местный князек Абак был вполне лоялен, никакого «царевича Керея» и в помине не было [Миллер, 2000, с.461-462]. После первого же ночного происшествия (по переднему стругу было выпущено два десятка стрел) Ф. Пущин банально струсил и попытался придумать оправдание неудачному своему предприятию, куда во внушительный перечень препятствий для «веса» включил и имя царевича Девлет-Гирея.

«Всполохи» — всплески алармистской истерии, 92 охватывавшие иногда значительные территории русской колонии в Сибири [Пестерев, 2005, с.81-88], изредка возникали и вокруг демонизированных образов кого-либо из царевичей. В 1663 году администрация колонии в очередной раз оказалась в плену болезненной фобии. В Тобольске на полном серьезе воспринимали слухи о масштабной «шатости и измене» во всех городах Тобольского и Томского разрядов, инициированной царевичем Девлет-Гиреем: «А положили де они (Девлет-Гирей, калмыки, татары, башкиры и даже ханты с селькупами — В.П.) на том все и ссылались на том во все городы, что в нынешнем во 171-м году летом придти подо все сибирские городы и городы взять, а служилых людей побить... договорились на том, что быть де царевичу Кучюмову [Девлет Кирею] в Тобольску и владеть ему всею Сибирью, и ясак де платить со всех городов сибирских тому царевичу Кучюмову» [цит. по: Трепавлов, 2012, с.110-111]. И едва ли здесь уместно предаваться конспирологическим спекуляциям и искать в этих событиях реальные происки бухарцев или самих царевичей. В истории Западной Сибири было немало случаев, когда информационные химеры подобного рода возникали, что называется, на пустом месте, но вызывали вполне настоящую «охоту на ведьм» [Пестерев, 2005, с.67-94]. Чуть позднее, гипертрофированный образ уже царевича Кучука в сознании русских людей того времени отразится на страницах записок иностранцев [Алексеев, 1941, с.347-348, 395] и в западной картографии [Кивельсон, 2012, с.179].

Получается, что все вело к тому, что именно царевичам-Кучумовичам, волею их или неволею, выпала доля на время сжиться с образом главных возмутителей спокойствия в зауральской степи. Порождаемый самим их присутствием здесь аларм-эффект — склонность к порождению и распространению тревожных (иногда — откровенно панических) и, чаще всего, необоснованных, слухов-«вестей» и действий, ими порождаемых — стал результатом совместного действия многих причин, факторов и обстоятельств. Однако царевичи — не более чем заложники своего образа, едва ли сильно коррелирующего с реальной их силой и значением в военно-политической ситуации на южной окраине бывшего Сибирского юрта.

Акты исторические, собранные и изданные Археографическою комиссиею. Т. IV (1645-1676). СПб., 1842. 597 с.

Алексеев М.П. Сибирь в известиях западноевропейских путешественников и писателей. Введение, тексты, комментарий. XIII—XVII вв. Иркутск: Иркут. обл. изд-во, 1941. 674 с.

Боронин О.В. Двоеданничество в Сибири XVII — 60-е гг. XIX в. Барнаул: "Азбука", 2002. 220 с.

Дополнения к Актам историческим, собранные и изданные Археографическою комиссиею. Т. V. СПб., 1853. 535 с.

Кивельсон В. Картографии царства: Земля и ее значения в России XVII века. М.: Новое литературное обозрение, 2012. 360 с.

Материалы по истории Башкирской АССР. М.: Изд-во АН СССР, 1936. Т. I. 632 с.

Миллер Г.Ф. История Сибири. М.: Восточная литература РАН, 1999. Т. I. 630 с.

Миллер Г.Ф. История Сибири. М.: Восточная литература РАН, 2000. Т. II. 796 с.

Миллер Г.Ф. История Сибири. М.: Восточная литература РАН, 2005. Т. III. 598 с.

Пестерев В.В. Организация населения в колонизуемом пространстве (Очерки истории колонизации Зауралья конца XVI — середины XVIII вв.). Курган: Изд-во Курганского гос. ун-та, 2005. 237 с.

Почекаев Р.Ю. Сибирские шибаниды XVII в.: Претензии, статус, признание // История, экономика и культура средневековых тюрко-татарских государств Западной Сибири: Материалы Международной конференции (Курган, 21&mdash22 апреля 2011 г.). Курган: Изд-во Курганского гос. ун-та, 2011. С. 100-104.

Русско-монгольские отношения, 1607—1636. Сборник документов. М.: Изд-во восточной литературы, 1959. 551 с.

Русско-монгольские отношения, 1636—1654. Сборник документов. М.: Изд-во восточной литературы, 1974. 468 с.

Русско-монгольские отношения, 1654—1685. Сборник документов. М.: Восточная литература РАН, 1996. 560 с.

Самигулов Г.Х. От Далматова монастыря до Чебаркульской крепости. Челябинск: "Книга", 2011. 344 с.

Трепавлов В.В. Сибирский юрт после Ермака: Кучум и Кучумовичи в борьбе за реванш. М.: Восточная литература, 2012. 231 с.

Список сокращений

АИ — Акты исторические, собранные и изданные Археографическою комиссиею

ДАИ — Дополнения к Актам историческим, собранные и изданные Археографическою комиссиею

МИБ — Материалы по истории Башкирской АССР

РМО — Русско-монгольские отношения